Деревенская почта - [2]

— А мать как? — через минуту спросил писарь, не поднимая головы.

— Агафья Омельяновна.

Писарь снова заскрипел.

— Да ты что, какую мать-то спрашиваешь? — полюбопытствовала молодица.

— Известно, про какую. От кого письмо, про того и мать спрашиваю.

— Так евонная, Герасимова-то, мать — Дарья Патрикевна, а Агафья Омельяновна это — моя, — добродушно заметила Никифоровна. — То-то я и подумала: лучше, мол, успросить у Семеныча, про какую он про мать-то спрашивает, чтобы опосля фальши какой не вышло.

— Я еще до матери не дописал, — пробормотал себе под нос Семенович.

Долго, томительно переступая с ноги на ногу, с любопытством следили зрители за писаньем, долго, подавляя глубокие вздохи, во все глаза смотрела Никифоровна за бегом пера на бумаге и рвалась подсказать, о чем еще следует приписать, — наконец томление кончилось: писарь остановился, крякнул и коротко проговорил:

— Еще что?

Все встрепенулись.

— Ну-ка, почитай-ка, Семеныч, как оно выходит? — ласково молвила молодица.

— Да уж выходит — одно слово…

Сочинитель отдалил от себя писанье на приличную дистанцию и, прищуривши левый глаз, прочел:

— «Любезнейшему нашему родителю, тятеньке Ивану Харитонычу посылаем мы и с супругой нашею Анною Никифоровною, наше сыновнее почтение и низкий поклон, и с любовью, и испрашиваем вашего родительского благословения, навеки и по гроб нерушимого, а равно и любезнейшей нашей родительнице, маминьке Дарье Патрикевне, и с супругою нашею Анною Никифоровною, посылаем наше сыновнее почтение и низкий поклон, и с любовью, и испрашиваем вашего родительского благословения, навеки и по гроб нерушимого…»

— Ловко! — одобрили слушатели.

— Теперича дочке ихней отпишите, — подсказала Никифоровна.

— А как зовут?

— Устинья Ивановна. Она еще невеличка, по пятнадцатому году всего, — пояснила молодуха. — В деревне-то, бывало, мы всё ее: «Устюшка» да «Устюшка». Ну, и в письме-то уж, известно, величать следует, этак-то не скажешь… запросто, то есть.

Писарь поместил в письмо и Устинью Ивановну.

— Опосля Устиньи вы пропишите теперь про Герасимова брата, который помер, так у его, у упокойника-то, жена осталась, Марья Финогеновна, у ней, у Марьи-то Финогеновны, девчонка Анна Лукьяновна да парнишка — мужнин крестник, по мужу же ему и имя дадено, Герасимом Лукьянычем, — этим теперь по поклону отпишите.

Долго перо Семеныча скакало по бумаге, выписывая Марью Финогеновну с ее девчонкой и парнишкой, наконец и они были введены в письмо.

— Написал, — угрюмо прорычал сочинитель.

— А написал, так про мужнину про тетку напишите, про отцову, значит, про Ивана-то Харитоныча сестру Аграфену Харитоновну, — этой поклон пошли. Только этой попроще пишите: «С супругом, мол, вашим и с чадами», — вот и всё, потому — где уж тут всех пересчитывать: у ей, вон, что ни год, то брюхо. Совсем измоталась она, сердечная, с ними, с пострелятами, — со вздохом добавила Никифоровна, — да, право!

— «…И с чадами», — изрек писарь.

— Написал?

— Написал.

— Так теперь Пастухову брату, Ефиму Антонычу, пропишите поклон «с супругою, мол, и с чадами». Известно, — добавила она, — он нам не родня какая; а только как завсегда они Гарасима как будто заместо родного почитают, потому и им от нас честь.

— «И с чадами», — прописал писарь.

— Теперь баушке Лукерье Анисимовне, — такая у них старушка есть, — этой: «с единоутробной, мол, дочерью вашей», по поклону отпишите. Настасьей Лукинишной дочь-то зовут.

Бумага приняла и баушку Лукерью с ее единоутробной дочерью Настасьей.

— Дальше! — не отрываясь от письма, прорычал Семеныч.

— Кому бы еще не забыть поклониться? — задумалась молодуха.

— А Ивану-то Митричу, — тихо подсказал один из рабочих.

— Ах, да! — встрепенулась Никифоровна, — совсем было я и забыла про него. Это — дяденька, свекровин брат, Иван-от Митрич. «И с супругой, мол, вашею», так и отпишите ему. Уж, признаться, ей-то и кланяться не стоило бы за ее подлеющий характер, — рассуждала сама с собой Никифоровна, — ну да плевать… Нетрог подавится нашим поклоном! Мы зла не помним, кровавыми слезами обливалась из-за её, из-за паскуды!

— Еще что будет? — спросил Семеныч.

— Теперь обнаковенно что… Пропишите, что живем, мол, мы во всяком здравии, благополучно, честно, благородно, промежду себя дружно и любовно, глупостями, мол, никакими не занимаемся; еще пропишите, что ему, мол, хозяева поденных прибавили; а обо мне, что, мол, в тягостях ходит с самого с Миколы зимнего. Потом…

Она быстро поднялась с места, выдвинула из-под кровати сундук и вынула из него гостинцы.

— Иван! — обратилась она к молодому парню, сидевшему одиноко в углу и перебиравшему разные свертки и узелки, — теперь иди, гляди, что кому.

Никифоровна опять села к столу; приблизился и Иван.

— Так, пишите. Тятеньке посылаем, мол, денег рупь да пять аршин ситцу розового на рубашку. Гляди, Иван: вот эвтот! — прибавила молодуха и отложила ситец в сторону. — Мамыньке, Дарье Патрикевне, платок, который ей полюбится из эвтих из двух, а другой платок, — так и пропишите, — посылаем, мол, сестрице нашей, Устинье Ивановой, заместо красного яичка. Понял, Иван, как надо сказывать?

— Понял.

— Теперича отпишите еще, что, мол, сестрице Марье Финогеновне посылаем мы два аршина ситцу белесоватого, кветочками, на рукава, да три аршина миткалю, на стан, — миткаль-от и у самой бы изошел, да так уж ей… больно баба-то хорошая; а детям ихним по деревянному яичку да по пятиалтынному денег. Ты смотри, Иван, запоминай тверже. Деньги вот тут, в яичках, внутре, — видишь, — показала Никифоровна.