Деникин: За Россию — до конца - [65]

Возможно, я немного утрирую, но суть того, о чём я решился поведать в своих записках, от этого ничуть не меняется, а если и меняется, то в очень незначительной степени.

Надо сказать, что Владимир Зенонович пытался и меня просветить в любовной сфере, давая мне некие «отеческие» советы. При этом его голубые глаза источали лукавство и игривость.

   — Милый Дима, — мне казалось, что он всецело доверяет мне и испытывает при этом добрые чувства, — настоятельно рекомендую: не теряйте в этой жизни ни единого мига! Как часто молодые люди ошибочно полагают, что молодость вечна! Да, и у старика может быть юная душа, но во всём остальном он бессилен. Ему уже чужды истинные радости любви, ведь ему ничего не остаётся, как лишь любоваться женщинами — и только! Отчего старики часто бывают так злы и переполнены ядом? Да оттого, что жизнь их уже неполноценна, они просто тлеют, как головешки, а не горят. Так вот, помните: лучшая пора жизни проносится как ураган, как след молнии! Говорю вам банальные вещи, но не забывайте об этом. Не откладывайте радости жизни на после войны, иначе потом будете горько раскаиваться!

И всё это говорил мне уже далеко не молодой человек: Май-Маевскому в это время исполнилось пятьдесят два года.

Владимир Зенонович был убеждённым монархистом и даже мысленно не мог и не хотел представить себе иного образа правления в такой огромной дикой стране, какой была и, наверное, ещё не одно столетие останется Россия. Даже хрустальная мечта лидеров Белого движения — поскорее овладеть Москвой и сбросить с трона власти большевистский режим — не очень-то его привлекала. Как-то в минуту откровенности, изрядно выпив, он сказал мне:

   — Дима, меня постоянно терзают сомнения! Пока мы воюем — всё понятно, всё видно как на ладони, собственно, мы, офицеры и генералы, и созданы лишь для одного — для войны. Но представьте себе, что будет, когда мы, если нам, разумеется, повезёт, под звон колоколов войдём в Москву? Ну понятно, недели две, а то и больше будем поднимать заздравные чаши, опохмеляться и снова пить, облобызаем друг друга до посинения, потом передерёмся в борьбе за высокие посты, доказывая своё превосходство и величие своих заслуг на поле брани. А что дальше? Царя-то у нас и на примете нет! А без царя Россия — что человек без головы. Знаете, всякие там демократии способны лишь разваливать, растаскивать и балагурить! Вот Антон Иванович верит, что всё решит народ. Блажен, кто верует! Да что способен решать этот тёмный, забытый Богом народ, эта дикая, гремучая смесь славян с азиатами — монголами и татарами?! Русской нации уже давно нет, а то, что от не осталось, — лишено способности думать, оценивать, решать и подчиняется лишь необузданным, пещерным инстинктам. Кто громче позовёт, кто слаще пропоёт да вывалит полный короб пустых обещаний — за тем и пойдут, да что там пойдут — валом повалят. Со временем протрезвеют, ан — поздно! Поверьте, Дима, будущего у России нет и быть не может. Она вечно будет корчиться в муках и судорогах — помяните моё слово, слово старого идиота!

   — И всё же нам ничего не остаётся, как верить в победу, Владимир Зенонович, верить, что всё образуется... — Я вдруг заговорил с почтенным генералом так, как может говорить человек на правах старшего. Я знал, что расслабленный водкой генерал не воспринимает обид, как, впрочем, редко реагирует на них и когда бывает трезвым. — К тому же до меня дошло, что после взятия Москвы вас ждут большие дела.

   — Какие ещё дела?! — удивился Владимир Зенонович.

   — Насколько я осведомлен, вас планируют на пост военного и морского министра.

   — Военного да ещё и морского министра? — Пенсне его сверкнуло, тяжёлый подбородок возмущённо дёрнулся. — Избави меня Бог от такого назначения! Штаны протирать в министерском кресле? И изображать, будто ты всё решаешь, от тебя всё зависит, а на самом деле ты — фикция? Да ещё и рюмашку не пропустишь — тут же на всю Россию ославят! Нет уж, увольте меня от сей перспективы, я уж это креслице лучше Петру Николаевичу уступлю! С превеликой радостью! По мне привлекательнее, как возьмём Москву, прихватить плетёное лукошко да в лесную чащу за грибками — подальше, подальше от этих шакалов!

Владимир Зенонович произносил сии сентенции в таком безостановочном порыве и с такой силой экспрессии, будто ему уже предложили этот пост и, более того, настаивали, чтобы он его принял.

От встреч с Май-Маевским у меня осталось в памяти многое. К примеру, те дни, когда штаб Добровольческой армии находился на станции Иловайская. Я сопровождал Деникина в его поездке к Май-Маевскому. С нами были Романовский и Врангель. У меня в ушах всё ещё слышатся звуки встречного марша, который грянул тотчас же, как Деникин вышел из вагона.

Подходя с рапортом к Деникину, Май-Маевский ступал тяжело, грузно, однако же выказал строевую выправку и, как оказалось, был совершенно трезв.

   — Ваше превосходительство, — у Владимира Зеноновича был приятный, бархатного тембра, баритон, — незначительный бой идёт в районе Харцызска. На остальных направлениях без перемен.

Деникин уважительно поздоровался с Май-Маевским, затем — с почётным караулом и пригласил генерала в свой салон-вагон, представлявший собой две небольшие комнаты, обставленные мягкой, тёплых тонов мебелью и устланные персидскими коврами. В одной комнате по стенам были развешаны оперативные карты, в другой были два стола, на которых торжественно белели скатерти. Глядя на них, казалось, что вокруг нет никакой войны, царит мир и благоденствие. Сейчас столы уже были накрыты. Я сразу обратил внимание, что закуски, расставленные на столе, были изысканными, а водка в штофах отдавала лимонным цветом: Антон Иванович предусмотрительно распорядился поставить на столы именно настоянную на лимонных корочках водку, столь любимую Владимиром Зеноновичем. Я заметил, что Владимир Зенонович, увидев штофы, сглотнул слюну. Надеюсь, что он при этом вполне оценил жест своего начальника: это был добрый знак, характеризующий их взаимоотношения.