Дени Дюваль - [11]

Военная кампания окончилась. Мосье де Во и мосье де Вьомениль в весьма хвалебных выражениях описывали поведение графа де Саверна. Их добрые пожелания будут сопутствовать ему по дороге домой; хоть он и протестант, они постараются употребить все свое влияние в его пользу.

День возвращения графа приближался. Этот день настал; я ясно представляю себе эту картину: доблестный воин с бьющимся сердцем поднимается по ступеням скромного жилища, в котором поселилось его семейство в Страсбурге после рождения младенца. Как он мечтал об этой малютке, как молился за нее и за жену свою в ночном карауле и на биваке, как, невозмутимый и одушевленный горячею верой, молился за них на поле брани…

Он входит в комнату и видит лишь двух перепуганных служанок и две искаженные страхом физиономии своих старых сестер.

— Где Кларисса и ребенок? — вопрошает он. Мать и дитя уехали. Куда они не знают. Удар паралича не мог бы поразить графа сильнее, чем весть, которую вынуждены были сообщить ему дрожащие от страха домочадцы. Много лет спустя я встретился с господином Шнорром, германским пастором из Келя, о котором уже упоминалось выше, — после отъезда графа оп был оставлен в доме в качестве наставника и капеллана.

— Когда мадам де Саверн отправилась в Страсбург для того, чтобы coucher [21], - рассказал мне господин Шнорр, — я вернулся к своим обязанностям в Келе, радуясь, что обрету наконец покой в своем доме, ибо прием, оказанный мне госпожою графиней, никак нельзя было назвать любезным, и всякий раз, когда я, по велению долга, появлялся у нее за столом, мне приходилось сносить всевозможные дамские шпильки и неприятные замечания. Сэр, эта несчастная дама сделала меня посмешищем в глазах всей прислуги. Она называла меня своим тюремщиком. Она передразнивала мою манеру есть и пить. Она зевала во время моих проповедей, поминутно восклицая: "О, que c'est bete!" [22] — а когда я запевал псалом, тотчас же вскрикивала и говорила: "Прошу прощения, мосье Шнорр, но вы так фальшивите, что у меня начинает болеть голова", — так что я с трудом мог продолжать эту часть богослужения, ибо стоило мне начать песнопение, как даже слуги принимались смеяться. Жизнь моя была поистине мученической, но я смиренно сносил все пытки, повинуясь чувству долга и моей любви к господину графу. Когда графиня оставалась в своей комнате, я почти каждый день навещал барышень, сестер графа, чтобы осведомиться о здоровье графини и ее дочери. Я крестил малютку, но мать чувствовала себя очень плохо и не могла присутствовать при крещении, однако послала мадемуазель Марту передать мне, что она желает назвать девочку Агнесою, я же волен называть ее как мне будет угодно. Дело происходило 21 января, и я помню свое изумление, ибо по римским святцам это день святой Агнесы.

Страшно осунувшийся и с густой сединою в некогда черных волосах, мой бедный господин пришел ко мне с тоской и отчаяньем во взоре и поведал мне, что госпожа графиня бежала, забрав с собою малютку. В руках у него был листок бумаги, над которым он плакал и бесновался как безумный и, разражаясь то страшными проклятьями, то потоками горьких слез и рыданий, умолял свою горячо любимую заблудшую жену возвратиться домой и вернуть ему ребенка, обещая простить ей все. Когда он произносил эти слова, его вопли и стенания были настолько душераздирающи, что я сам чуть не заплакал, и моя матушка, которая ведет мое хозяйство (она случайно подслушала все это за дверью), также горячо сочувствовала горю моего бедного господина. А когда я прочитал на этом листке, что госпожа графиня отреклась от веры, которую отцы наши со славою хранили среди невзгод, гонений, кровопролития и рабства, я был потрясен едва ли не более сильно, чем мой добрый господин.

Мы снова перешли мост, ведущий в Страсбург, и отправились в кафедральный собор, у дверей которого встретили аббата Жоржеля, выходившего из часовни, где он справлял свое богослужение. Узнав меня, аббат улыбнулся зловещею улыбкой, а когда я сказал: "Это господин граф де Саверн", — бледное лицо его слегка порозовело.

— Где она? — спросил мой несчастный господин, хватая аббата за руку.

— Кто она? — слегка попятившись, отозвался аббат.

— Где мой ребенок? Где моя супруга? — вскричал граф.

— Тише, мосье! Известно ли вам, в чьем доме вы находитесь? — сказал аббат, и в эту самую минуту из алтаря, где совершалась служба, до нас донеслись звуки песнопений, которые словно громом поразили моего бедного господина. Задрожав с головы до ног, он прислонился к одной из колонн нефа, в котором мы стояли, рядом с купелью, а над головой его висело изображение святой Агнесы.

Отчаяние несчастного графа не могло не тронуть каждого, кто был его свидетелем.

— Мосье граф, — говорит аббат, — я вам глубоко сочувствую. Это великое событие было для вас неожиданностью… я… я уповаю, что оно послужит вам на пользу.

— Стало быть, вам известно, что произошло? — спросил мосье де Саверн, и аббат, заикаясь, вынужден был признаться, что действительно осведомлен о случившемся. Дело в том, что он-то и совершил обряд, отлучивший мою несчастную госпожу от церкви ее предков.