— Ну, уж не знаю. Если хотите, у меня холодное рагу есть от обеда.
Лена даже взвизгнула.
— Милая, разогрейте! Какая вы добрая. Что бы вам подарить? Что хотите: браслет или брошку, — вот, что на мне? То и другое хотите. Возьмите, милочка, мне не жалко.
— Что вы, Господь с вами — у меня не постоялый двор.
Она пошла распорядиться в кухню. Когда она вернулась назад, Лена лежала на тахте и плакала горючими слезами.
— Что с вами? — спросила Саша, тряся её за плечо.
— Мне себя жалко, маму жалко, — сквозь слезы выговорила она. — И потом… потом…
Она не знала, что сказать.
— И потом, — вы такая добрая…
Она упала к ней на шею и зарыдала пуще прежнего.
Когда она немного успокоилась, принесли как раз подогретое рагу. Она выпила рюмку мадеры, поела с наслаждением, выпила стакан чаю и вдруг повалилась на подушку.
— Милочка, — сонным голосом сказала она, — если б вы знали, как я хочу спать. Можно здесь? Зачем стлать постель, не надо. Я вот привалюсь тут, и так мне хорошо будет.
И, не слыша далее ответа Саши, она заснула молодым, безмятежным сном.
Поздно вечером, в тот же день Анатолий явился в свою квартиру, где полновластно поселились его тесть с тёщей и даже успели залить кофеем диванчик в светленьком будуаре Лены. Ему отворила вновь нанятая, совершенно незнакомая горничная и заявила, что господа ложатся спать и никого не принимают. Но поздний посетитель, к крайнему её изумлению сбросив ей на руки пальто сказал: «Повесьте!» — и большими шагами направился в столовую. Madame Петропопуло сидела в ночной кофте, с папильотками на лбу. Перед ней, за потухшим самоваром, сидела младшая дочь с заплаканными глазами. В креслах помещался папаша, сумрачный, в чесунчовом пиджаке, не скрывавшем его почтённое чрево. Когда Анатолий остановился в дверях, и девушка при виде его вскрикнула, оба Петропопуло, как по команде, повернули головы в сторону пришельца и вскрикнули тоже.
— Не стесняйтесь, maman, — развязно проговорил Анатолий, подошёл к ней, взял с подноса её бессильно лежавшую руку, поцеловал, повернулся к своей свояченице и хотел проделать с её рукой то же самое, но по дороге наступил на выросшего перед ним во весь рост Петропопуло.
— Где Лена? — громовым голосом спросил он, страшно выкатив глаза.
— Здорова, благодарю вас, — ответил Анатолий, — завтра приедет к вам, то есть не к вам — а к себе… сюда.
Madame Петропопуло истерически вскрикнула:
— Что вы с ней сделали?
— Мы молиться ездили, — серьёзно ответил он. — Мы были сперва в монастыре, а потом в одной сельской церковке. Мы исповедовались, причастились… Ведь это всегда делается перед свадьбой.
Евстратий Константинович побагровел.
— Понимаю! — хриплым шёпотом заговорил он. — Вы хотели скомпрометировать девушку, это входило в ваш расчёт, — ну, так я ваши планы разрушу.
— Не разрушите, — спокойно возразил товарищ прокурора. — Дело покончено. Вчера вечером нас обвенчали.
Madame Петропопуло вскрикнула ещё раз. К ней присоединилась и mademoiselle Фанни. Фанни охватила мать и они замерли друг у друга в объятиях.
Евстратий Константинович стоял с открытым ртом и разведёнными руками. Анатолий ждал бурного натиска и был на всё готов.
Но, к его изумлению, гнев вдруг сбежал с лица грека. Он придал себе не только не сердитое, но даже скорее ласковое выражение.
— А это правда? — тихо спросил он.
— Я вам покажу документы.
— Зачем же вы тайком? — уже совсем ласково сказал он. — Ну, поздравляю, — целуй меня.
Анатолий на этот раз поцеловал его не без удовольствия.
— Ну, целуй мать и сестру… Полно вам рюмить! — крикнул он на своих.
Анатолий поцеловал богоданную матушку, заодно и сестрицу, которая по-видимому ничего против этого не имела.
— Отчего же вы Лену не привезли? — спрашивала мать. — Где же она. Дайте мне её, дайте сейчас!
— Сейчас она спит, — солгал Анатолий, — а завтра с утра она будет у вас. Она в надёжном месте. Настолько надёжном, что если позволите я останусь ночевать здесь, у вас… или у меня… как хотите.
— Он её зарезал! — вдруг вскрикнула старая гречанка и зашлась слезами.
Фанни кинулась её утешать и давала слово, что Лена наверно не зарезана.
— Пойдём-ка ко мне, — сказал Евстратий Константинович, взяв Анатолия за пуговицу. — Мне поговорить надо с тобой…
«Экий хам, сразу на ты перешёл», — подумал Анатолий, но пошёл вслед за ним к нему, или вернее — в свой собственный кабинет. Тесть сел на его кресло у письменного стола; ему предложил занять кресло, предназначенное для посетителей и опять протянул руки.
— Ещё раз поздравляю, — сказал он, — и от души, от души рад.
«Чему он радуется?» — недоумевал Анатолий.
— Я ещё более рад, — сказал он, — что не встречаю с вашей стороны никакого протеста образу моих действий.
— Да что же мне протестовать? Я ведь только удивляюсь, зачем вам понадобилось вдруг тихонько уезжать из Москвы, скрываться от нас, и всё такое.
— Мне показалось, — возразил прокурор, — что вы были слишком раздражены на меня за эту историю с векселем Тер-Собакина. Я почёл за лучшее не раздражать вас. Вы сказали ведь мне, что хотите отложить свадьбу. А я откладывать её не хотел.
— Гм… — сказал грек. — Но всё-таки я не понимаю: вы, кажется, действовали несколько легкомысленно… Ну — она-то очень ведь глупа… Ну, а ты, — человек судейский. Ты должен был подумать, что идёшь на риск.
