Он взял извозчика на резине, который до сих пор в Москве называется «лихачом», и помчался к невесте.
«А вдруг не примут?» — с ужасом думал он.
Но его приняли.
Лена вышла к нему в капотике с опухшими от сна глазами. Она оглянулась, быстро обвила его шею руками и поцеловала.
— Твой отец на меня рассердился, — быстрым шёпотом заговорил Анатолий. — Он не только хочет, отложить нашу свадьбу, но даже совсем против неё.
У девушки задрожала нижняя губка.
— Как… Нет, это невозможно, Анатолий, невозможно…
— Можешь ты одеться, выйти тихонько из дома одна и быть ровно через два часа на ярославском вокзале? — спросил он.
— Могу, но зачем?..
— Постой. У тебя нет паспорта, конечно?..
— Есть. У меня заграничный. Я ехала ведь вперёд с братом, и у меня было такое свидетельство… Тебе нужно?
— Чудесно. Давай. Да постой. У тебя есть деньги?
— Нет.
— Совсем нет?
— Совсем. Зачем мне деньги?
— А… брильянты?
— Да. Много.
— Вынеси их сюда. Если спросят, скажи — я взял для ювелира. А с собой ничего не бери.
Через пять минут в огромную пустую залу опять вбежала Лена. Она подала ему несколько коробок. Он мельком взглянул. Там сверкали крупные алмазы.
Он дрожащими руками рассовал футляры по карманам.
— Так помни: через два часа. Иди прямо и садись в некурящий вагон первого класса. Билет уже будет взят.
— Мы что же, совсем едем?
— Нет, на один день. Иначе нам нет спасенья. Будешь?
— С тобой всегда — везде.
Он ещё раз наскоро её поцеловал и быстро спустился с лестницы, боясь одного: не встретиться со стариком.
Когда серый рысак отнёс его от подъезда, он вздохнул с облегчением.
— Точно вор! — проговорил он. — Гадость какая.
Он велел ехать к знакомому ювелиру. Гладко выбритый розовый немец встретил его с улыбкой и, первым долгом, осведомился о здоровье тётушки.
— Не может прийти в себя после смерти сестры, — сообщил Анатолий. — Никого не хочет видеть, — даже меня.
Он снисходительно улыбнулся.
— Боже мой! — с сокрушением заметил почтенный торговец. — Неужели тут?
Он постучал ногтем указательного пальца себе по лбу.
— Что ж делать, стара! — ответил Анатолий и начал вынимать футляры.
— Видите, monsieur Бах, — я женюсь. И мне хотелось бы из этих старых вещей переделать кое-что на более новый фасон…
— О-о! — сказал ювелир, открыв два футляра. — Да, работа старая и грубая, провинциальная. Но камни недурно подобраны.
— Во сколько вы это цените? — осторожно спросил Анатолий.
— Крупные камни не особенной воды. Вообще сказать, что это очень дорого — нельзя. Точно я вам могу сказать завтра.
— Но приблизительно?
Бах сжал губы.
— Тысяч на пятнадцать…
Анатолий вынул всё, что у него было в карманах.
— Вы рассмотрите внимательно все вещи, — сказал он. — Я дня через три заеду, и вы мне скажете, что и как можно переделать.
— Слушаю-с. Позволите дать памятную записочку?
— Зачем? Мы старые знакомые.
— Нет всё-таки. По-русски говорится: в животе Бог волен. Лучше записочку.
Он надел пенсне, написал красивым круглым почерком памятный листок, приложил его к проточной бумаге, свернул, сунул в конверт и подал товарищу прокурора.
— Ну, а вообще все эти вещи сколько стоят? — спросил с небрежностью Анатолий.
Бах опять сжал губы и прищурил глаз, чтоб лучше представить себе общую ценность.
— Ну, тысяч сорок, — сказал он.
Анатолий задушевно пожал руку ювелиру, вышел на улицу и велел ехать домой: он хотел до отхода поезда позавтракать, да вдобавок надо было захватить нужные бумаги.
В деревянном домике Вероники Павловны в последние дни было оживление. Когда на другой день по приезде Наташа сюда прислала записку с вопросом, — может ли она её видеть, старуха тотчас распорядилась, чтоб заложили экипаж, и сама поехала к ней. Она была ещё ранней весною у них на квартире, когда произошло официальное знакомство будущей родни: кучер хорошо знал дом их, потому что Анатолий ежедневно по вечерам заезжал туда. Вошла к Наташе Вероника Павловна с тем же кислым лицом, но в глазах её было что-то новое, чего прежде в ней не замечалось.
— Коли хочешь бить старуху — бей! — сказала она, наклоняя перед ней свою голову. — Бей за то, что хотела воспитать человека, а вышел волк.
— Полно, полно, что вы! — со слезами воскликнула девушка. — Не будем об этом говорить, забудем про это. Лучше пожалейте о моем невозвратимом горе.
— Все помрём, милая. Мой черёд ближе — твой дальше. Что ж сокрушаться? Вот я с сестрой невступно шестьдесят пять лет прожила. Даже когда замуж повышли, так в одном доме жили, — а ведь вот пришлось же потерять её, пришлось расстаться! И видишь, жива, и всё у меня по-прежнему, и дом не обрушился, и сад не повял. Всё как было, так и осталось. Это нам кажется, что с нашей смертью всему конец будет; а миру и дела-то нет до нас. Не плачь: слезами покойника не воскресить, — всему свой черёд, всему.
— Ты мне расскажи, — продолжала она, утерев слезы и злобно посмотрев на девушку, — ты мне расскажи, как у вас это всё вышло?
— Не знаю… Он мне даже не сказал ни слова. Он говорил с папой, папа так взволновался…
— Переезжай ты ко мне, — вдруг сказала Вероника Павловна. — Что тебе в большой пустой квартире делать. Брось всё, поселись у меня.
— Я не одна, тётя…
