— Осталось.
— Вы подписывали его?
— Подписывал.
Руки и ноги Анатолия похолодели.
— Ведь там отказана мне часть…
— Да.
— Так ведь должен же я получить её?
— Нет.
— Отчего?
— Тётка не даст вам.
— Какое же она имеет право?
— Да не захочет.
— Разве она может не захотеть?
— Может. Не понравится ей что-нибудь в тебе, — и конец.
— Но ведь её можно заставить.
Сигара выпала из рук генерала.
— Что-о?
— Я говорю, её можно заставить.
— Каким способом?
— Одним — судом.
Анатолий сказал это совершенно спокойно, но он похож был на затравленного волка, которого загнали в угол.
— Вы против тётки начали бы иск?
— Начал бы, если б тётка поступила незаконно.
Генерал позвонил. Вошёл усатый камердинер.
— Проводите барина, — сказал он и, помакнув перо, в чернильницу стал быстро что-то писать.
Анатолий вышел, стиснув зубы. Он никогда не чувствовал вокруг себя такой травли, как теперь. Александр Дмитриевич, брат Иван, бухгалтер, этот генерал, даже эта акушерка, — все они корчат из себя каких-то ангелов, как будто ничто земное их не интересует, как будто сами они не борются за своё существование, не откусывают друг другу головы. Та же Сашенька, вероятно, душит при помощи профессоров своих товарок и всячески их подводит, а перед ним — разыграла роль эфирного создания. Удивляются, как это он мог предпочесть одну девушку другой, как он ставит законность и справедливость выше всего остального!
— Какое мне дело до них, — морщась рассуждал он, сидя на извозчике. — Я пойду своим путём, напролом, и не желаю ни их помощи, ни их любви. Деньги! Они все бросают мне в лицо, что я люблю деньги. Не люблю я их, но они нужны мне: Да и не одни деньги. Мне нужно, первым делом, известное положение. Положения я добиваюсь и добьюсь. А затем — да, деньги — это базис, на котором я буду стоять прочно и устойчиво. Деньги дают независимость. Вот единственное их достоинство. Иван говорил, что деньги покоряют человека, делают его своим рабом. Вольно же им подчиняться? Не надо быть Плюшкиным — это свинство. Надо держать в руках деньги, как оружие, как средство, и тогда можно пролагать себе путь вперёд, не стесняясь. Свобода действий и мужество — всё даётся уверенностью в том, что человек не дорожит случайным материальным благосостоянием. Богатый человек честен, потому что его нельзя подкупить; богатый человек не заискивает, потому что ему не надо награды к праздникам. Богатый человек берётся только за то дело, которое ему свойственно. Против богатства, против денег говорят только нищие.
Он посмотрел на загорелый грязный затылок извозчика, на его засаленный армяк и подумал:
«Микробов-то, микробов тут!»
Извозчик был уж седой, сгорбленный. Лошадёнка у него была тощая и бежала боком, поминутно оглядываясь.
— Дед, а дед, — спросил Анатолий, — что лучше: быть богатым или бедным?
В ответ извозчик вытянул кнутом свою клячонку.
— Да ведь это как, то есть, сказать… — протяжно ответил он.
«Ещё сомневается», — подумал Анатолий.
— Известно, богачество, которое ежели кому дадено… И если семья большая… Хорошо бывает, хорошо. Работают все ежели, не пьянствуют… хорошо. Ежели ко двору… А иной раз, — не подойдут ко двору деньги-то… Только ругань, ругань из-за них… день ругань, ночь ругань… Бывает, всяко бывает…
— Ну, а ты бы хотел быть богатым?
Старичонко подумал и вдруг обернулся к барину.
— Я ведь богачеем-то был… Ты что думаешь? Ей-Богу, был. Двенадцать лошадей в деревне стояло… Опять коровы, овцы… Всё было. Деньги в рост давал. Ей-Богу! По пяти процентов в месяц кому надо… А потом вдруг запалило ночью… Подожгли, значит… И пошло, и пошло… И скотинка, и скарб — всё значит погорело. Маменька — божья старушка была — и та пообгорела, — через месяц на погост снесли… И так всё расползлось, как по шву…
— Давно это было?
— Да лет пятнадцать… Ну, и не справился больше… В работниках живу, на чужом одре езжу… И все разбежались. Сыновья по городам, кто чем… Снохи так болтаются, корки по деревням голодным ребятам собирают, кто ежели по доброхотству даст…
— Скверно, значит?
— Чего скверно? Тогда жили, теперь живём… Терпит Господь…
— Что терпит-то?
— Нашего брата терпит.
— Чего ж его не терпеть?
— Да прохвост человек-то… Господина ли взять, нашего ли брата, — редко который стоящий человек. Господа тоже есть, — пятачок у тебя урвать норовит, а у самого шуба тысячная. Возьми хошь купца. Последнее дело с ним ехать. Прёшь его по гололедице за шесть вёрст, — пудов в нем двенадцать весу, с калошами-то его вместе… От скотины пар валит, как из бани… А он даст три гривенника, да ещё подлым словом назовёт, да по шее накладёт…
— Зачем же ты позволяешь? Нельзя бить…
— Мало чего нельзя!.. Вот будь я, скажем, годков на двадцать помоложе, — силищи, то есть, этой самой у меня было — страсть… Ну, вот завёз бы я, примерно, тебя ночью на Девичье Поле, притиснул бы, чтоб не дохнул, да и снял бы, что нравится — часы стало быть с бренлоками или там кошелёк. Что ж бы ты делать стал? Ежели видишь, что человек сильнее тебя, тут уж, братец, ау! Тут уж смиряться должон…
— А ты разве грабил? — удивился Анатолий.
— Нет, не доводилось, — с сожалением ответил возница. — Ни в краже, ни в грабеже — ничего такого… Сын грабил, это точно… Без убивства, а так — оглушал только. Сослали его… А меня Бог миловал…
