День сардины - [97]

Прежде чем завязать себе глаза, я хочу знать, для чего это нужно. Прежде чем отказаться от всего мира во имя молитвенника, шор, стези добродетели, священных текстов и посулов вечного блаженства, я плюну богу в глаза, как сделал Носарь. У меня все хорошо, друг, бери с меня пример, и у тебя тоже все будет хорошо. Нет! Мир слишком велик для недоумков, думающих, что можно просто-напросто свернуть с одного пути и пойти по другому, который тебе укажут бесплатно, задаром. Найди сам свой путь. Поброди, как мы с Носарем в ту ночь, но только сделай это один, и ты никогда уже не отдашь свою душу ни богу, ни черту за легкий путь, или за пару новых ботинок, или даже за стакан холодной родниковой воды. Я не верю, что бог дал нам жизнь и смерть, чтобы мы обретали спасение ценой нового рабства. Как только пожертвуешь своей душой, тебе крышка. Кончишь на высоте 60, мертвецом. Пускай даже тебя не взорвут. Все равно ты мертвец.

Ну да ладно, я тут развел муть. Можете не читать. Вчера была хорошая погода, и мы поехали на пляж. Песок я не променяю на золото, море — на шампанское — кстати, какой у него вкус? — ни на что не променяю все это: воздух, ветер, облака и людей.

Моя старуха задрыхала, а мы почему-то заговорили про Носаря.

— С ним и впрямь произошло чудо, спору нет, — сказал мой отчим. — И, конечно, он переменился, но мне неприятно его видеть. По-моему, очень уж быстро он попал из грязи в князи. Это кого хочешь могло бы преобразить, но он, мне кажется, в душе всегда останется прежним. Есть в нем что-то такое. Хотел бы я, чтоб и во мне это было. Это от природы, и его заслуги тут никакой нет, но ему кажется, что это возносит его над всеми. За это я и не люблю его. Понимаешь?

И я его понял. Что-то щелкнуло у меня в голове, и мои воспоминания стали на место. То, что отделяет жизнь от жизни или жизнь от смерти (что будет с тем из братьев, который сломает себе шею, прежде чем обретет спасение?), это еще не все. То, что заставляет одного человека считать себя выше другого или другого считать себя ниже, пострашней, чем шахта под высотой 60, или водородные бомбы, или любая из тысячи и одной разновидности смерти. Я думаю вслух. Заповедь «люби ближнего своего» утратила прежний смысл, сегодня она гласит: «Рискуй ради ближнего своего». Вот почему я порвал с Носарем. Моя старуха и Гарри рисковали в тот вечер, когда отпустили меня с ним; и я никогда не забуду, что рисковать порой значит молчать, доверять человеку, не лезть ему в душу. Именно так они и поступили накануне казни Краба Кэррона.

Носарь в тот вечер был какой-то одержимый. Он, как воздушный змей, то летел прямо по ветру, то делал невероятные скачки и петли. Мне все время приходилось гадать, что еще он выкинет. Когда мы вернулись домой, мне показалось, что он образумился. Я изжарил яичницу с ветчиной и поставил перед ним тарелку, не спросив, будет ли он есть. И вдруг он сказал, что плитка шоколада за целый день — все равно что ничего и он, пожалуй, попробует пожевать чего-нибудь. Ну и ужин это был! Грязные, как трубочисты, мы набивали себе рты, слишком усталые от переживаний, чтобы разбирать вкус, но ели жадно, как будто это могло избавить нас от неприятностей. И на время мы действительно успокоились. Чай мы пили у камина, поставив чайник, молочник и сахарницу на решетку.

— Слышь, старик, — сказал он наконец. — Спасибо тебе и твоей старухе за то, что вы пустили меня сюда. Про дом мне и подумать страшно. Когда я уходил, был скандал — они подумали, что я в пивную. Конечно, иногда я могу выпить кружку пива, но сегодня… — На глазах у него выступили слезы, и он отвернулся. Помолчав, он сказал: — У них теперь там дым коромыслом. Пришли две шлюхи, Нэнси и Джинни, со своими хахалями, пузатый Джо и косой Гарри, у которого вечно изо рта воняет. Да еще пятеро наших, и Ник, конечно, — уж будь уверен, он не упустит случая выпить на даровщину; наш старик орет, что все полисмены будут гореть в аду, что он никогда в жизни не знал справедливости, не говоря уж о его детях… Старуха тихо накачивается винищем, сволочной будильник отстукивает минуты, а Ник весь дом переворачивает, ищет штопор… Вот, старик, от чего ты меня избавил.

— Мы тебе всегда рады, — сказал я, чувствуя, как глаза у меня слипаются и голова тяжелеет. А потом он пошел молоть все, что придет в голову. Если б кто в окно заглянул, то подумал бы, что мы рехнулись: Носарь нес какую-то околесицу про Кэрразерса-Смита (я слишком устал, чтобы остановить его и сказать, что старый К.-С. умер и похоронен); про историю с голубями; про то, как мы пекли картошку в горячей золе и жарили на вертеле селедку возле старой литейной, как дрались с Миком Келли и его приятелями; про Терезу; про россказни сержанта Минто; про то, как надо продавать фрукты на улице; и как у них в доме однажды было двести туфель, все на левую ногу — его старик с приятелем где-то стибрили, — так он скакал, круг за кругом, то медленно, то как бешеный, так что даже заставлял меня очнуться, вокруг центра, про который он ни слова не сказал, — вокруг крепости Чарли Неттлфолда, возведенной из всякого хлама, и рыжей собаки, лежавшей около притихшего дома. Во всяком случае, так мне казалось.