День рождения - [71]

От тяжелого духа сигареты Томашу хотелось кашлять. Он встал и открыл окно.

Ситуацию разрешил сам Зеленый. Через две недели его нашли неподвижно сидящим над лотерейной карточкой, в руке он судорожно сжимал ручку. Его доставили в больницу, но оживить не смогли.

Вскоре после похорон Томаша вызвал Барта. Входя в кабинет, Томаш ожидал упреков. Он избегал взгляда Барты и упорно смотрел на олеандр, стоявший у окна, и только теперь заметил, как много пыли на его листьях.

«Томаш, пора тебе начать работать, — сказал Барта медленно и весомо. — Поступай в аспирантуру. Не всю же жизнь выезжать только на том, что усвоил на лекциях».

«Да, я это знаю», — придушенно сказал Томаш и никак не мог стряхнуть с себя видение: рука с тряпкой обтирает зеленые кожистые листья. Это казалось смешным и абсурдным. Он невольно улыбнулся.

«Итак, между нами полная ясность».

Томашу было все ясно: Зеленого нет, но ему, Томашу, нельзя вырываться вперед. Очевидно, на кафедру придет новый человек, и Барта не может позволить себе роскошь, чтобы его зять был человеком для ровного счета. Барта уже настолько проникся респектабельностью своей роли, что вокруг него все должно быть респектабельно. Респектабельно, как его сад, своей симметричной живой изгородью и ухоженным газоном напоминающий английский парк. Респектабельно, как его темно-синий «фиат» с меховыми чехлами на сиденьях. Барта — мещанин, пришло в голову Томашу. Мещанин, единственной целью которого является обеспеченная семейная жизнь дочери. А я лишь кубик в этой игре Барты в конструирование готового счастья, орудие осуществления его идеалов, которые со стороны кажутся достигающими небес — но только на взгляд того, кто смотрит на жизнь из положения лягушонка в болоте. Но из какого положения гляжу на него я? Каково мое положение? Каковы перспективы? «Две минуты тишины за перспективой». Ибо нет перспективы, а только копание в книгах, утомительное изготовление кандидатской диссертации, которая так же формальна, как и ученая степень. Без нее, как и с ней, ума у него будет ровно столько же. Но вот тем, которые без нее, придется считать его более умным, потому что так уж устроен мир, что человеку даже наличие ума надо подкреплять бумажками.

Так что, стало быть, я умнее, чем они, подумал он, делая паузу в докладе, чтобы глотнуть минеральной воды. Я должен быть умней, раз они меня слушают. И Бирош меня слушает, и даже аккуратно записывает каждую вторую фразу. Видимо, то, что я говорю, может ему пригодиться. Несмотря на сомнения или, наоборот, именно благодаря им. В конце концов, человек постоянно ведет бой: жизнь есть пробивание. Пробивание взглядов, которые не обязательно должны быть истинными. Пробивание интересов, которые не обязательно должны быть общественно полезными.

На мгновение все вдруг покрылось туманом. Зал заколебался, будто готовый рухнуть. Вокруг него была изъязвленная земля, вся в воронках и оврагах, из которых раздавались стоны осужденных. А он возносился на воздушном шаре своего детства, без мешочков с песком и всякого балласта. Вы видите, какая скорость, какой головокружительный взлет: я все выбросил из корзины, еще и якорь в придачу, и теперь поднимаюсь. Поднимаюсь к солнцу. Ему припомнился древний миф об Икаре, единственной ошибкой которого было незнание законов физики. Сооруди он крылья из другого материала — и не было бы катастрофы. Каждому дураку известно, что воск непременно растает и пух разлетится.

«Тебе плохо?» — услышал он рядом озабоченный голос Бироша. На лбу у Томаша выступил пот. Солнце — огненный шар. Стоит наклониться к печи, как дух займется от жара.

«Нет, ничего», — сказал он и утерся носовым платком. Глубоко вздохнул.

«Продолжаю», — сказал он в зал, который опять вернулся в исходное положение, снова окружив его не поддающимися расшифровке взглядами.

Последнее время такие приступы подстерегали его в самых неподходящих ситуациях. Он пошел к врачу. Это был мужчина его лет, низенький, в грязном халате, из кармана которого торчал небрежно смотанный фонендоскоп.

«Вы должны себя беречь», — сказал он многозначительно, обследовав Томаша.

«У меня что-то не в порядке?» — спросил он с тоской, ибо врачебный осмотр всегда его нервировал, вызывая в памяти образ больничной палаты, где пахнет карболкой и лизоформом. Когда он был маленьким, он шесть недель пролежал в больнице со скарлатиной, и с той поры любой симптом болезни его пугает.

«Нет, нет, ничего у вас нет, — последовал утешительный ответ. — Но вам надо беречь себя. Людям в нашем возрасте надо беречь себя. Уклоняться от жизни, чтобы ее продлить».

Врач мрачно захохотал и фамильярно подмигнул Томашу.

«Вы мне ничего не пропишете?» — спросил Томаш.

«А вы хотите?» — Врач посмотрел на него с неудовольствием, как если бы писание рецептов было сопряжено для него с непреодолимой физической трудностью. Потом прописал целаскон.

«Это вам и не поможет, и не повредит», — сказал он недовольно, подавая ему рецепт, написанный неровным угловатым почерком.

Томаш продолжал. Развивал свои тезисы, с которыми объехал полмира, каждый раз вознаграждаемый снисходительными, вежливыми рукопожатиями и похлопываниями. «Знаете, господин коллега, это было небезынтересно». Он научился понимать этот язык, подобный хождению по лезвию ножа: откровенная, неприкрытая неискренность, за которой стоял мир со своими особыми законами. Он подчинился им, потому что хотел жить в этом мире; этот мир ему нравился, он был как сон, который выпадает однажды за много ночей и о котором вспоминаешь потом неделями.