День рождения - [39]

Но кого это волнует в такой тьме! Кого волнуют выбитые стекла в заколдованных королевствах!.. И снова он шагал. Шаги гулко отдавались на пустынной, безлюдной мостовой; он был — языком колокола, был — процессией слонов… а ночь опускалась все ниже и ниже; просвет между черным куполом и его склоненной головой все сокращался, в любую минуту ее могла прихлопнуть крышка люка, откуда — он знал это — ему уже не выбраться. Да и что делал бы он с этим счастьем — под пологом глубокой ночи, в свинцовой темноте ее неотвратимого объятья? Зачем вообще человеку счастье, если он хочет жить, как и живет, изо дня в день, с вечера до утра, когда у него есть то, без чего ему нельзя было бы обходиться, и ничего ему не надо — разве только чтобы его не теребили и оставили в покое… Витрин становилось все больше: он снова приближался к центру города, стал понемногу приходить в себя, узнавать улицы; была еще глубокая ночь, но уже в недрах ее зарождалось что-то — стыдливое сознание того, что время ее все же кончится, что есть закон коловращения света и тьмы, что рассвет неизбежен.

Роберт Кушнер был теперь на знакомой улочке, перед знакомым домом, заученным движением повернул ключ в замке, вошел, бесшумно, осторожно, чтобы не разбудить пани Враштякову, чтоб не спугнуть мышей, которых ловит ее кошка, не всполошить кур, дремлющих во дворике, — не посягнуть на чье-то маленькое, заурядное, неприметное счастье, так люто ненавидящее тот огромный, безликий, невообразимый фантом, который несколько часов тому назад свалился Роберту на плечи.

На цыпочках поднялся он в свою комнатушку, вытащил из кармана бумажник, вынул оттуда лотерейный билет с номером 333333, шесть троек, легко запоминающееся число, выигравший номер, его номер. Сто тысяч крон. Мешок денег, горы денег, златые горы неодолимого счастья. Роберт Кушнер взял двумя пальцами билет и резким движением изорвал его в клочки. Потом высунулся из открытого окна и дунул на ладонь. Клочки бумаги, как снежные хлопья, падали в жаркую августовскую ночь, кружились под дыханьем ветерка, и было их так много, что не видно было улицы, со всех сторон, слепя глаза, стлалась широкая снежная дорога. Он шел по ней и понимал, что это как раз та дорога, с которой его никто уж не собьет.

Перевод Е. Элькинд.

ЛИХОРАДКА (1973)

Наверное, не стоит удивляться тому, что перед лицом непосредственной смертельной опасности мы теряем чувство сострадания и любви, становимся безразличными к судьбам людей. Я говорю это вообще, потому что известно немало примеров преданнейшей любви и сострадания, глубокого понимания долга; об этом я узнал от других, точнее, мне это рассказали, поэтому за подробности не ручаюсь.

Д. Дефо «Дневник чумного года»

Horúčka

© Jozef Kot, 1973, 1980

1

Он и на носилках выглядел строго и внушительно; лицо его, открывшееся на первом же повороте крутой лестницы, было изжелта-восковое, но губы крепко сжаты, словно он собирался отдать какое-то неприятное распоряжение; хотя все это я мог просто внушить себе. Может, это был даже не он, а тело совершенно незнакомого человека, которое два тяжело дышавших санитара в грязных белых халатах неловко несли вниз по ступенькам. Следом за ними, сохраняя достоинство, спускались два милиционера, а затем уже, с отступом метра в четыре, — мужчина в гражданском, с фотоаппаратом, вспышкой и черной корреспондентской сумкой.

— Терпеть не могу старые дома, — ворчливо проговорил он. — От одного вида этих лестниц становится дурно.

— Дело привычки, — проронил я. — Прежде я сам жил в таком же. И ничего.

— Само собой, — согласился он. — Но я не могу смотреть с высоты вниз. У меня бы колени подкашивались, не держись я за перила. И не дай бог разбить этот японский аппарат, с меня тут же взыщут.

— «Ёсика»?

— Она самая. Деньги ладно еще, но попробуй достань к ней объектив!

Санитары остановились на площадке и опустили носилки.

— Чего там? — окликнул их милиционер, шедший справа.

— Ничего, — ответил старший из санитаров, седоватый, со вздувшейся жилой на низком лбу. — Отдохнуть нельзя?

— А?.. — Милиционер оглянулся и вопросительно посмотрел на нас с фотографом.

— Как его звали-то? — спросил меня фотограф.

— Вендель Страка.

— Вендель? Смешное имя. Совсем не директорское.

— Да уж он не сам его себе выбирал, — заметил я.

— Оно конечно. — Фотограф сделал попытку усмехнуться и похлопал по черной сумке. — Я вот Микулаш, имя тоже не бог весть какое. К тому же каждая собака знает, когда у тебя именины, так что мне это всегда влетает в копеечку.

— Ну? — Милиционер начал проявлять нетерпение, снял и снова надел, глубоко нахлобучив, фуражку.

— Директор, а жил черт-те где на чердаке, — продолжал фотограф. — Уж я бы на его месте поселился в вилле, не иначе. Слушайте, — он взглянул на меня, и в глазах его промелькнула алчность, — сколько старик огребал в месяц?

— Нормально получал, — торопливо пробормотал я, подумав про себя, что не смог бы назвать точную цифру, если б даже захотел.

— Короче, получал директорскую зарплату.

— Разумеется.

— Плюс директорские премии.

— Как когда.

— И охота ему было умирать!

Санитары поплевали на ладони и подняли носилки. Немыслимая процессия тронулась, и каменные ступеньки отозвались гулом под тяжелыми шагами.