День рождения - [38]

— Пей, — сказал он.

Рома Кушнер не выносил. Когда однажды, еще в детстве, у него расстроился желудок, мать накапала ему на кусок сахара коричневой жидкости. На вкус это было довольно приятно, но мальчику стало тогда еще хуже. Он приписал это той капле рома и с той поры не мог выносить даже его запаха, был убежден, что стоит только пригубить этой жидкости, как тебя тут же вырвет, и теперь, почувствовав знакомый липкий дух, брезгливо содрогнулся.

— Спасибо, не хочу.

— Пей, пей, — сказал парень. — Это тебе поможет. Здорово поможет! Про все забудешь.

— Про все забуду?..

— Сегодня от меня сбежала милка, — сказал парень. — А мне плевать. Все они одинаковые. По мне, только бы ляжки толстые.

— Вот как?..

— Знаешь, выпьем и пойдем к кралечкам!

— Нет, — содрогнулся Роберт еще брезгливее.

— Можешь не опасаться. Бабочки что надо. Сестры. И совершенно задарма.

— Денег-то у меня хватает, — вдруг сказал Роберт и не узнал своего голоса, таким он был сейчас чужим. — Могу купаться в деньгах!

— Постой, не таранти… Выпей, и станет тебе хорошо. Давай!

Роберт послушно поднял рюмку. Прикрыл глаза и опрокинул ее содержимое себе в рот. Закашлялся так, что глаза наполнились слезами.

— Пить не умеет! Нет, ей-богу, не умеет пить!.. — воскликнул парень во весь голос и расхохотался.

Кушнер опять стал центром общего внимания. Только теперь уже не слышал отдельных восклицаний. Поднялся и стал пробираться к выходу. Прошел, волоча ноги, мимо стойки и глубоко вздохнул, когда наконец вышел на улицу. На плечи ему опустилась тяжелая ладонь:

— Стой, друг. Куда торопишься?

Парень в тельняшке сжал его плечо, будто клещами.

— Пустите!

— Ты же обещал. Ты обещал пойти со мной к тем цыпочкам.

— Пустите же! Пожалуйста, пустите…

— Да будь ты человеком. Сам подзудил, а сам намылился смотаться.

Свободной рукой Кушнер нащупал у себя в кармане бумажку в двадцать пять крон.

— Вот, за тот ром… — сказал он, суя бумажку парню.

— Будь человеком, — сказал парень. — Меня бросила баба, но до такого я еще не дошел.

И тут произошло невероятное: Роберт размахнулся и с силой стукнул парня каблуком по голени. Парень охнул. Опамятовавшись, Роберт кинулся бежать. Вдогонку ему понеслась хриплая брань, но шагов не было. Парень его не преследовал. На перекрестке Роберт оглянулся. Парень сидел на краю тротуара, двери пивной были распахнуты, и около сидящего мелькали темные тени.

До Кушнера донеслось прерывистое:

— Ногу ему сломал…

И снова, охваченный страхом, он побежал. Бежал, не останавливаясь, длинной прямой улицей, потом сворачивал в какие-то проулки, пока совсем не потерял ориентации. Когда, вконец изнемогши, он остановился, то был уже в совершенно незнакомом месте, на улице, по которой до этого никогда не ходил, среди домов, которых никогда раньше не видел. Быть может, он был в заколдованном королевстве, где все спали, ожидая, когда вернет их к жизни спасительный поцелуй? Королевство ждало принца… А может, Роберт Кушнер был тем самым принцем? Прильнет к запухшим губкам Спящей красавицы и отдаст ей свою свободу и независимость. Правда, ему совсем не надо было королевства за тридевятью землями — а надо было лишь обыкновенного земного счастья… Но все сковал глубокий сон, принцесса даже и не шелохнулась, оцепенело сжимали ратники свои алебарды, слуги склонялись над супницами с некогда горячим супом, пар над которыми застыл и материализовался в серебряные сталагмиты… «Я незадачливый принц, незадачливый принц», — твердил Роберт. Принц, которому не удалось разбудить Спящую красавицу, в сущности, лишний — он может свертывать манатки и отправляться восвояси по непролазным зарослям бурьяна и терновника в непроходимые дебри вечного заклятья. Твой поцелуй — стылый, как мерзлая земля, безжизненный, как ледяная корка, пустой, как вакуум. Тебе никого не спасти и не спастись самому, принц. «Других грехов я за собой не помню»… Мое счастье — воображаемый флаг на мачте корабля, которому не суждено когда-нибудь доплыть до берега. Лицо его пылало, как в горячке, в голове стоял невообразимый шум. Роберт прижался лбом к холодному стеклу большой ярко освещенной витрины. «Знаешь, если б я захотел, я мог бы теперь купить «спартак»…» Витрину заполняли куклы, игрушечные медведи, кубики, мячи, автомобили, тачки, трубы и барабаны, пушки с длинными деревянными жерлами… Если б я захотел, все бы могло теперь быть мое. Я мог бы любить кукол, стрелять медведей, ездить в автомобильчиках и барабанить, не переставая барабанить… О, вы еще услышите, как бьют мои тамтамы, я созову военный совет из вождей всех племен — и вот когда вы пожалеете, вот когда очень пожалеете, что отказались заключить со мной союз, не захотели подрумянить щеки гримом счастья! Я перебрал бы много кукол, решая, кому отдать предпочтение — брюнеткам или блондинкам, тем, которые закрывают глаза, или тем, которые прерывисто лопочут: ма-ма, Мамая, манто, Мадагаскар, марихуана, мастодонт, Мата Хари, мы мамы, у Эмы мама, у мамы мама, у мамбоямбы мамбоямба; мама-мама, мама-мама, упал мишка прямо в яму, на зеленый мох, только «ах» и «ох», только «ох» и «ах», прямо в яму бах. Ох, больно, чуть не выдавил стекло; может, оно уж треснуло —