День рождения - [40]

— Больше уж ничего не заработает, — процедил я.

— Не надо принимать это так близко к сердцу, — заметил фотограф. — Я вижу покойников каждый божий день. И хоть бы что. Поначалу, правда, было не по себе, даже в озноб кидало. Но все мы фотографируем то, за что нам платят. Один снимает червячков, другой — голых баб, а то и собственную тень.

— Держитесь за перила, — раздельно выговорил я и отвел взгляд от носилок.

— Перила — отличная штука, — невозмутимо отозвался фотограф. — Придают уверенности, знаешь, что не упадешь. — Он похлопал по дереву перил, и чугунные переплетения дрогнули, негромко зазвенев, будто камертон.

— Смотрите не сломайте, — предостерег я с некоторой опаской и вздрогнул, буквально налетев на шедшего передо мной милиционера.

Второй милиционер, поменьше ростом, шагавший слева, повернул ко мне строгое лицо с небольшими усиками; видимо, он собирался сделать мне замечание, но отвернулся, ничего не сказав.

— Опять остановка, — недовольно пробурчал его коллега. — До чего ж слабосильная команда, сроду таких не видал.

Я оглядел серую, обшарпанную стену; вон кто-то обломком красного кирпича нарисовал огромное сердце. Задрав голову выше, я заметил чуть ли не под потолком табличку с надписью: 2-й этаж.

— Вот мы почти и внизу, — примирительно сообщил я.

Тут за спиной фотографа распахнулась дверь, и на порог выкатилась пожилая всклокоченная женщина в папильотках.

— Господи Иисусе, — всплеснула она руками. — Пан Страка! — Окинув взглядом милиционеров, она снова всплеснула руками. — Господи Иисусе, неужто убили?

— Нет, нет, — торопливо проговорил усатый.

— Поймали того? А? Он у вас? — произнесла женщина изменившимся голосом, в котором любопытство преобладало над удивлением и ужасом.

— Кто?

— Ну, который убил…

— Я же сказал вам, что это не убийство.

— Господи, в собственной квартире не чувствуешь себя в безопасности. — Женщина вскинула руки над головой и бессильно уронила их. — Вот она, нынешняя молодежь. Хулиганы. Безбожники.

— Все будет расследовано, — заверил усатый и попытался оттеснить ее назад за порог. — Все расследуется, пани. Успокойтесь.

— Я ведь знала, что этим кончится, я как чувствовала. Мне намедни тоже ведь грозились. А тот хулиган, который с третьего этажа, показал мне бритву. Вот так. — И она провела пальцем по дряблой шее.

— Давай трогай, — рявкнул высокий на санитаров, и процессия снова тронулась.

— Вы из газеты? — Женщина заглянула в лицо фотографа.

— Нет, — сухо ответил тот и отодвинулся от нее.

— В газетах только и пишут что о всяких головорезах, а после этого… После этого…

С лестницы через коридор надо было выйти в узкую подворотню. Один из милиционеров придержал двустворчатую дверь, а затем, быстро забежав вперед, открыл тяжелые дубовые ворота.

Брызнул ослепительный солнечный свет, уличный шум обрушился на нас, словно из какого-то иного мира, в котором все сияюще-лучезарно, а бесконечная лестница и затхлая атмосфера мрачной комнаты, не проветривавшейся по меньшей мере четыре дня, ушли куда-то далеко в воспоминания и затерялись там.

— Вам надо будет подписать протокол. Мы вам сообщим когда.

Голос милиционера вернул меня к действительности, напомнив, что, несмотря на радостное оживление вокруг, меня вызывали опознавать труп нашего директора, хмурого, аскетически худого человека.

Директор мне нравился, пожалуй, как раз из-за своей неприступности и слепого упрямства. Завтра я должен был представить ему экономический анализ состояния дел в нашей небольшой типографии. Директор попросил меня сделать это вроде бы даже частным порядком, словно не доверяя официальным отчетам нашего экономического отдела, которые мы ежеквартально представляли на больших листах в главное управление. Я просидел несколько бессонных ночей над этим анализом, а теперь оказалось, что результаты своих исследований завтра я никому не подам. Их попросту некому подавать, и они останутся лежать в нижнем ящике моего письменного стола как напоминание о Венделе Страке, который незадолго до своей кончины почтил меня неожиданным и — надо сказать — лестным доверием.

— До свиданья, — попрощался усатый милиционер, его коллега молча отдал честь, и они сели в голубую милицейскую машину.

— Меня зовут Цирбес. Микулаш Цирбес. Если вам понадобится сняться всей семьей или на паспорт…

— У меня нет семьи, — отрезал я. — И я не собираюсь путешествовать.

— Моя фамилия Цирбес, — повторил фотограф и протянул мясистую руку, покрытую рыжей порослью. — До свиданья.

Дверь голубой автомашины еще раз хлопнула.

Первой отправилась желто-белая санитарная машина; круто развернувшись, она дала задний ход, болезненно скрежетнула и укатила. Машина была старой модели, и я подумал, что она, видимо, используется для перевозок лишь городским моргом. Потом взревела сирена милицейской машины, и на крыше ее завертелась мигалка. Улица на мгновенье замерла. Машины выехали к перекрестку, свернули и тут же потерялись из виду. Какое-то время до меня еще доносились рыдания сирены, похожие на звуки погребального колокола, но вполне возможно, что это я придумал.

Сегодня день для меня кончился два часа назад, когда усатый милиционер без особого шума выломал двери квартиры Страки. Четыре дня мы ничего не знали о нем; собственно, его мы и не нашли, потому что посреди комнаты на ковре лежало лишь его безжизненное тело — скорчившееся, съежившееся тело лилипута.