День рождения кошки - [29]

Я гоняла на своей машине и год с любопытством ждала, что же будет: угонят или я на ней разобьюсь? Ведь за трижды проклятые деньги можно навлечь на себя только расплату.

Но трудовая доля в этой машине, видимо, перевесила и выкупила меня из проклятия.

Не повезло лишь химически чистым неправедным деньгам. Тем, которые заравнивали свой ущерб в банке. Банк лопнул. И долг я не смогла вернуть (даритель, впрочем, и не числил за мной долга).

Сумма, надо сказать, была не меньше той, что отнял у меня Гайдар. И к новому ограблению, как оказалось, причастен тоже он. Бойкий соучредитель лопнувшего банка (банкир Голубойко — назвала его одна газета) пустил наши деньги на политическую поддержку гайдаровской (и своей) партии. Я ахнула: так вот куда заложила судьба эту бомбу тройного проклятия.

Ведь мы не видим всей картины, и лишь за поворотом времени нам приоткрывается высший смысл событий; был, наверное, какой-нибудь пассажир, опоздавший на единственный рейс «Титаника», оплакивал свои потерянные деньги.

Нашего ли ума дело хлопотать о справедливости, если огненными письменами начертано: «Мне отмщение, и Аз воздам».

Меня теперь другое беспокоит: получается, я со своим банковским вкладом — террористка, вроде Веры Засулич, только механизм мщения — нечасовой.

Значит, и на мне будет та кровь?..

Ангела в поисках фермента

Я остановила «крайслер» у дорожного базара под Мичуринском, и мы вышли размять ноги. Стоял август, яблоки, груши и помидоры продавались вдоль дороги ведрами.

Саша объяснял Ангеле, что здесь край невиданных почв и что на всемирной выставке в Париже в начале века воображение европейцев поражал стеклянный метровый куб чернозема, цельновырезанный из здешней земли.

Зной вибрировал над бетоном, натянувшись до звона.

Мужики у горки арбузов завороженно глядели на темно-зеленый «крайслер», больше похожий на марсианскую летающую тарелку.

— Таня! Переведи, как будет чернозем? — нетерпеливо окликнул Саша.

— Муттерэрде, — я подошла и перевела Ангеле насчет стеклянного куба и что теперь настоящий русский чернозем остался разве что в Париже в том самом кубе.

Вернулась к машине. Мужики у арбузов спросили:

— А что это из нее капает?

— Это конденсат, она с кондиционером.

— Сколько же она стоит?

Я пожала плечами:

— Не знаю, не моя.

— А чья, иностранки?

— Нет, того господина, который с ней разговаривает. А я — так, шофер, переводчик… телохранитель.

Мужики онемели, прикидывая, скольких мне уже пришлось «замочить», состоя на службе у владельцев таких машин. Но спросить не отважились.

Мы откатили в лучах славы.

Когда в начале перестройки Ангела Краус приезжала снимать для германского телевидения фильм о своей любви к России, я привела ее на нашу почту, ютившуюся в двух квартирках жилого дома, и эта почта с допотопными штемпелями, деревянными счетами и сургучом вызвала в моей подруге такое щемящее чувство края света, что в фильме потом маячила с полминуты, совсем не по чести.

На этот раз, встретив ее в аэропорту и подводя к стоянке, я кивнула: «Вот наша машина». Она потом сказала, что я произнесла эти слова с таким же выражением, как два года назад фразу: «Вот наша почта».

По ее мнению, эти два факта требовали совершенно разного отношения, а на мой взгляд, ни стыдиться почты, ни гордиться «крайслером» не стоило. Впрочем, я говорила Саше: «Давай, я поеду встречать Ангелу на своей „шестерке“!» Нет, ему непременно хотелось привезти ее самому. Я предупреждала: «Она не была здесь два года, многое изменилось, и если мы встретим ее на такой машине, она будет ожидать, что ее привезут в особняк с чернокожими слугами. Представь после этого: она входит в наш заплеванный подъезд с громадной щелью в стене…»

(Через год у Ангелы вышла книга прозы, и там эта щель так и зияла во всей красе, дыша подвальной сыростью.)

Не послушался. Пришлось ее готовить, чтоб не было психической травмы. Но травма все же случилась — через три дня, когда, выходя из квартиры, нам пришлось перешагивать через спящего поперек площадки алкоголика. К такому варианту я не успела ее подготовить.

К чести сказать, она бесстрашно подвергала себя столкновениям с действительностью. Шла сквозь толпу Лужников в торговые дни, когда люди похожи на нерестовую кету.

Ангела говорила, что это дает ей возможность физически ощутить жизнь. Она писатель, ее работа — ввинчиваться в сопротивляющуюся среду. Стружка летит, сверло раскаляется докрасна… «Я коллекционирую ощущения».

В Доме художника на Крымском валу она увидела двух небольших бронзовых ангелов. Один сгибался под тяжестью крыльев, упираясь ногами в землю, как атлант, как портовый грузчик. Второй был «Падший ангел»: он торжествовал, откинув крылья за спину, эрегируя, задрав к небу нос и даже палец на ноге.

Ангела целый день ходила под впечатлением, но фамилию скульптора не могла припомнить. Ничего, говорила, он бы не обиделся: человек, понимающий торжество как падение, а святость как тяжкое бремя, не может быть честолюбивым.

Спустя недели две и я пошла посмотреть на этих ангелов; труженик свода небесного стоял в углу под столом, а его падшего брата купили. Какая ошибка, их нельзя было разлучать.