День рождения кошки - [10]

Я терпеть их не могу. За равнодушие — когда сытые; за суетливое заискивание, когда голодные: вот она трется у ног, бежит впереди, заманивает тебя на кухню; и воротит нос от всего, что не рыба и не мясо, — принцесса крови!

Утром, когда я еще сплю, она вспрыгивает мне на грудь и неотступно пялится зелеными фарами, мерзко помявкивая: пора, мол, заняться ее высокородием.

Непонятно, по какой логике через четыре раза на пятый она делает лужу в любимом углу и, как ее ни тыкай носом, от своей привычки не отступается.

Когда у нее начались муки любви, она выла утробным воем, но соседского кота не признала равным себе. Тогда я выставила ее за дверь — пусть ищет себе принца хоть в тридевятом царстве.

Она вернулась дня через четыре — даже не голодная. Видимо, фраера водили ее по ресторанам, а она жеманно похвалялась: «Фи, да у меня двухкомнатная квартира! Меня там кормят рыбой каждый день!» Но зря, зря ухажеры тратились на нее, она их продинамила: осталась без котят.

У людей с такими беспощадная расправа.

Какая это мерзавка, я убедилась спустя полгода, когда у нее снова началась пора любви. Я отправила ее к соседскому Гавриле, но через сутки мне принесли обоих: может, эта принцесса, эта стерва станет посговорчивее в родных стенах?

Кот Гаврила — парень замечательный, пушистый, демократ. А моя гладкая черная гадюка катается по полу от вожделения, но как только Гаврила к ней приблизится, шипит змеиным шипом и лепит ему когтистой лапой затрещину.

Промучился он с нею больше суток. Столько терпения и выдержки не проявил бы и самый интеллигентный человеческий мужчина.

Он приручал ее, не применяя никакого давления. Ляжет в сторонке и терпеливо ждет, когда она успокоится, выспится и снова начнет проявлять признаки любовного беспокойства. Тогда он осторожно подбирается, вопросительно мяукая: можно?

Ни за что! — шипит она, ощетинившись.

Он еще подождет, потом улучит момент, вцепится зубами в холку и гладит ее лапой, укрощает, уговаривает: не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. А она, негодная, хоть и не вырывается, но шипением презрительно выражает: да кто ты такой супротив меня, дубина стоеросовая!

И ведь он на нее не обижается, напротив — никому в обиду не дает.

Нам бы, женщинам, таких.

Иногда он все же подстерегал ее в состоянии сомнения, так что мог невозбранно настичь и впиться зубами в загривок. Потом ждал, когда она утихомирится и перестанет сучить ногами. А чтобы поняла, что зубы — мера вынужденная, чтоб не сердилась, он нет-нет да и ослабит хватку, нежно лизнет место укуса: мол, не больно? Но как только сочтет, что пора уже и власть мужскую применить, она, выпучив безумные глаза, кричит караул, и он ее тут же отпускает, чего никогда бы не сделал человеческий самец.

Как же мне было обидно за славного этого парня, как стыдно перед ним за весь наш подлый женский род!

Вызвала я его хозяйку. С боем пришлось отлучать Гаврилу от моей мерзавки.

Оставшись одна, эта тварь забеспокоилась, забегала: где? Где оно, уже ставшее привычным: чтоб обожали, домогались, валялись в ногах? Нету!

Смотрит на меня в недоумении. Ах ты ж, змеюка, говорю ей, такого парня тут втоптала в грязь, теперь ори не ори, а больше не придется тебе куражиться над ним, мразь ты этакая!

И снова выкинула ее за дверь. На панель.

Не знаю, встретила ли она там привычное обожание или пришлось ей снизить уровень притязаний, а может, ей доступно объяснили, кто она такая есть. Вернулась через два дня сильно притихшая.

И снова без котят.

И вот наступил тот жаркий июльский день, когда в поисках рыбы я поняла, что с каждым месяцем демократии мне все большую часть жизни придется посвящать этой непрошеной королеве.

Да, я ведь не рассказала, как она у меня появилась. Насильственно — в виде подарка. Еще котенком. Маленького-то и таракана жалко. Она росла, драла когтями стены и обивку мебели. Теперь светится в дырах неоструганная древесина, а лохмотья обоев трепещут на сквозняке. Сколько раз я просила уезжающих родных прихватить эту царевну в сибирские леса воеводой — ни у кого не поднялась рука! И у меня не поднималась. Пока, повторяю, в один июльский день разгара демократии, в поисках рыбы…

В воскресенье я повезла ее на Птичий рынок. Она дрожала всем телом, вопила в метро и, вырываясь, изодрала на мне кофту — еще одну. Последнюю, надеюсь.

На Птичьем рынке самое лучшее вот что: направо глянешь — хороший человек, налево — тоже. И так до конца ряда. Тот, что справа, говорил: его кошка всегда приносит двух или трех котят, и ни одного еще они не погубили, всех пристраивали — из уважения к кошке.

Слева полосатый котенок карабкался хозяйке на плечо, как на телеграфный столб, раздирая когтями платье, а она с мольбой вглядывалась во встречные лица: возьмите котенка! В хорошие руки за так!

За те два часа, что я простояла со своей ношей, никто не взял в нашем ряду ни одного даже сиамского голубоглазого котенка. Что уж говорить про мою черномазую красавицу. Побрела я с нею прочь.

Чем богата наша земля, так это пустырями. Ближайший оказался за углом, села я на штабель ржавого проката, отпустила кошку в бурьян и не знаю, как быть дальше.