День поминовения - [16]

Он встал, чтобы сходить в туалет, и, сделав небольшой крюк, прошел мимо бара. Она все еще сидела тут, образец сосредоточенности. Сейчас он заметил, какая у нее белая кожа. Она сидела, подперев голову руками, газета лежала прямо перед ней на столе, сжатые кулаки упирались в виски, коротко подстриженные волосы стояли торчком, как железные проволочки. Наверняка очень жесткие на ощупь. На обратном пути он заметил, что за все время она ни разу не пошевелилась.

Интересно, подумал он, может быть, она думает, что я испанец? Вообще-то было бы естественным, если б кто-нибудь из них хоть что-нибудь сказал. Земляки, встретившиеся на чужбине, да еще в городе, укутанном снегом. Но коль скоро он сам не испанец, то и она запросто может быть не испанкой. К тому же он никогда не умел заговаривать с незнакомыми людьми.

— Не людьми, Артур, а женщинами.

Голос Эрны, как всегда, в самую точку.

— Но я не умею.

— Почему же?

— Я всегда представляю себе, что я и есть та самая женщина и что ко мне вдруг подваливает этакий здоровенный мужик с идиотскими разговорами, а у самого на уме только постель.

— Если так, то ты прав.

— А если не так?

— То она это наверняка заметит. Все зависит от того, как ты с ней будешь разговаривать.

— Я всегда стесняюсь.

— Ну-ну. Объездил с камерой весь мир и стесняется заговорить с женщиной. Ты просто боишься оказаться в смешном положении. Чистой воды тщеславие. Но из-за него ты многого себя лишаешь.

— Охотно верю.

Он снова принялся листать газету. Рядом со статьей про ЭТА была фотография, которую он уже раньше видел. Сгоревшая машина с открытыми дверцами, поперек переднего сиденья вверх лицом лежит труп, запрокинутая голова свисает до земли. Черно-белая фотография превратила лужу крови на тротуаре в деготь. Лицо человека лет пятидесяти, рот над безукоризненной щеточкой усов приоткрыт. Усы он еще утром подровнял ножницами. Армейский офицер в выходной день. Но для ЭТА выходных не существует, над всеми, кто живет в тех краях, навис рок. Очередной убитый за текущий год, еще одна единица для книги истории. Его легко можно добавить к списку его предшественников и дать ему исчезнуть в абстракции этой книги как части от целого. А в следующей книге обо всех них вместе будет упомянуто одной строкой. Артур посмотрел на лица стоящих вокруг машины. Они знали, как им следует выглядеть на фотографии, их расставил режиссер. Вот вы, дама, — чуть-чуть правее, девочка, которая тянет отца за куртку ручонкой, сжатой, как звериная лапка, пожалуйста, шажок вперед, и на всех лицах ужас, гнев, печаль, горе, бессилие. Паровоз истории прошел по крови и страданиям человеческой плоти — и на испанской фотографии, и в городе, где он сейчас находится.

Он посмотрел в окно. Снег прекратился. Никому бы и в голову не пришло взяться сейчас за камеру, именно поэтому-то он и решил, что уже пора. Если быстро зайти домой за аппаратурой, то можно еще успеть поснимать строительные котлованы на Потсдамерплатц. В киноакадемии, давным-давно, над ним сначала смеялись, когда он приносил такие кадры, а потом просто запретили их показывать. («Кино существует для того, чтобы его смотреть, Даане, если ты намерен специализироваться на полумраке, то ради Бога, но нам здесь такого не надо, а на телевидении и подавно».) Все так, но ведь иногда из правил бывают и исключения, а они-то и были для него главным. Вначале он еще пытался бороться. («Если из-за одной только темноты отказаться от съемок, то мы теряем огромную часть суток». — «Может быть, и так, Даане, но ведь существуют технические средства для того, чтобы показать или имитировать темное время, а ты почему-то не желаешь ими пользоваться. Ведь ты же, наверное, не читаешь в темноте?»)

Но снимать кино — не то же самое, что читать, и эти часы между ночью и днем и — совсем другие — между днем и ночью стали его коронным номером, с тысячей оттенков серого цвета, включая такой нюанс, как «почти ничего не видно». Самое красивое, думал он, это когда серые картины имеют тот же цвет, что и сама пленка, с ее таинственным целлулоидным блеском. Тьма, медленно выползающая из земли и поднимающаяся вверх либо стремящаяся спрятаться обратно под землю, и в этой тьме все вариации света, какие только бывают, свет исчезающего или появляющегося солнца, особенно когда самого диска еще не видно или уже не видно, потому что это дает ощущение напряженности. Прожектора, светящийся глаз подъемного крана над котлованом, неоновые фонари на пустынной улице, оранжевые или холодные голубые мигалки на машинах, сохраняющие свои оттенки на черно-белой пленке, цепочки огней поезда или медленно движущихся автомобилей в пробке, извечное, невыразимое волшебство света среди тьмы.

Когда его спрашивали, каким образом он использует эти отснятые метры пленки, он не знал, что ответить, во всяком случае, у него не было ответа, который он захотел бы произнести вслух. Нет, это не часть какого-то фильма. Нет, это никак не связано ни с каким проектом, разве что словом «проект» обозначить всю его жизнь. Он снимал кино так же, как писатель делает заметки, пожалуй, такое сравнение правильно. Да, но как он их использует? Никак, или пока никак. Он их хранит, это да. Может быть, эти кадры он в будущем включит в какой-либо фильм. Может быть, он просто упражняется, подобно тому как один китайский или японский художник ежедневно делал по наброску льва, чтобы, согласно легенде, в один прекрасный день в конце жизни нарисовать идеального зверя. Когда-нибудь он научится снимать сумерки как никто другой. Кроме того, здесь был и еще один элемент — охота. Охота и собирательство, он когда-то видел, как этим занимаются австралийские аборигены: задача — прийти домой не с пустыми руками, все очень просто.