День плиточника - [25]

Ну что, поскачем маленько?

С некоторым усилием он припустил внатруску. Н-да, головная боль на воздухе не прошла. Он вдруг отчетливо вспомнил (воспоминание словно бы всплыло сквозь головную боль и вспыхнуло крохотным солнышком), как сам сидел на закорках у собственного отца. Чтобы кое-что увидеть. Что угодно. К примеру, духовой оркестр, марширующий по улице фабричного поселка. А каким защищенным чувствуешь себя, зная, что у каждого маленького мальчика есть свой папа и что сидишь именно у папы на закорках. Конечно, вот так и должно быть устроено на свете.

Сидеть у папы на закорках — это духовые оркестры, цирковые парады, огнеглотатели и большие флаги, трепещущие на ветру в день первого мая. И почему-то свежие вафли, посыпанные сахаром. Вот жалость — нет у него вафель, нечем угостить! Тут Стиг опять запыхался, прямо хоть ссаживай мальчонку. Но Сейя знай шагала вперед, забавными мелкими шажками. Не иначе как в сторону дома. От ребенка пахло детством, а рубашонку ему, похоже, уже несколько дней не меняли. Ботиночки матерчатые, стоптанные, но шнурки завязаны аккуратно. Стиг наверняка не сумел бы развязать их, если б вдруг понадобилось.

Как же все-таки быть с этой ситуацией? На черта она ему сдалась! Вот в чем вопрос. Впустят его в квартиру или нет? А ежели впустят туда, к этому злющему мужику, способному этак запросто выставить за дверь, как говорится, собственную плоть и кровь, — он что же, вправду этого хочет?

Проблема не в том, что он там застанет, а в том, что придется оставить их там.

Внезапно, как частенько бывает с людьми, которые не знают, что делать, он стал думать совсем о другом — об этой треклятой протечке в доме. Интересно, чем занят Торстен, пока он, Стиг, ошивается на улице, — собирает воду или плитку свою укладывает?

— Может, сперва по телефону позвоним? — сказал Стиг, метров через сто. Мальчик сидел спокойно, но от тяжести голова вконец разболелась. — Ну как? Может, позвоним и попробуем его вразумить? Чтоб впустил нас в квартиру-то.

— Делайте, что хотите, — сказала она.

Ишь как заговорила — вроде ее это больше не касается.

Дальше по улице, на углу, обнаружился телефон-автомат. Она сказала, что отсюда видно дом, вон там, за деревьями. На вид вполне приличный, кооперативная постройка начала пятидесятых или вроде того. Качество строительства было тогда маленько получше. Н-да, у них определенно водились денежки, по крайней мере во время оно. Квартиры в таких домах нынче недешевы.

Делайте, что хотите, — легко сказать. Но телефон, разумеется, не работал, хулиганы постарались, провод перерезан, аппарат вымазан какой-то гадостью, все как обычно. Что ж это за люди такие — заняться им больше нечем, кроме как провода резать в общественных автоматах! В молодости Стиг, помнится, ничего подобного не видал. Ни в Хальсте, ни в студеные зимы военных лагерей в городишке Мальмчёпинг. Кто же этак злится-то на весь свет? Неужто им вправду охота, чтоб на улицах, среди людей, стало до невозможности холодно и бесприютно?

Идти к Петтерсону, пожалуй, тоже нет смысла. Дом его уже позади остался, и хозяин, по-видимому, был в отлучке. Хороший мужик все-таки, одолжил тачку и лопаты. Но не факт, что обрадуется, если Щепка целое семейство к нему притащит. Меру надо знать, не требовать от людей слишком много.

Чуть не доходя до угла была булочная, не то кондитерская; покупателей ни души, только какая-то постная особа за прилавком. Дверной колокольчик звякнул, и Щепка нагнулся пониже, чтобы мальчик не ушибся о притолоку. В магазинчике пахло хлебом, а этот запах люди почему-то связывают с добротой. Но карга за прилавком на доброго человека определенно не тянет.

Едва Щепка заикнулся насчет скромного желания позвонить — по местному номеру, ясное дело, — а эта особа мерзким костлявым пальцем уже указала ему на дверь. Как ведьма в сказке! У нее, у карги этой, даже хватило наглости вякнуть что-то про полицию. Н-да, он хоть и убрался из пустого и странноватого дома и снова был в реальном мире, но черт его разберет, что лучше!

Щепка медленно шагал к выходу, исполненный и новообретенной гордости оттого, что мальчуган благоволит ему и охотно сидит у него на закорках, и клокочущего раздражения по причине крепкого похмелья.

Он отчетливо сознавал, что будет трудновато держать ножки мальчика, чтобы тот не упал и не расшибся, и одновременно душить омерзительно жадную и злую старуху кондитершу, ведь это дело безусловно требует обеих рук. И в порыве неожиданной преданности мальчугану, который так уютно и доверчиво сидел у него на плечах (оказывается, можно разом испытывать очень добрые и очень злые чувства; священники, будь они неладны, никогда не принимали этого в расчет, а ведь так оно и есть), Стиг поневоле смирил себя, обернулся и сказал (надо признать, довольно громко):

— Ну, берегись, старая перечница. Помяни мое слово, гнить тебе в могиле, вместе с пальцем твоим костлявым, и очень скоро. А тогда поздно будет раскаиваться. В гадостях, причиненных малым сим. Не забудь об этом, когда станешь добычей червей.

Побледнела эта карга или нет — сказать непросто, ведь Щепка уже вышел за дверь и с грохотом захлопнул ее за собой. Да и не все ли равно. Но в глубине души Щепка чувствовал удовлетворение, как бывает порой, когда крепко выругаешься и чувствуешь, что брань достигла цели. Щепка, кстати говоря, был большой мастак по такой части. Мальчишкой по дороге в школу он частенько умудрялся, швырнув снежок через плечо, залепить прямо в глаз какому-нибудь мучителю. Сам Стиг не видел тут ничего особенного, считал это одним из своих природных талантов.