День плиточника - [24]

Она не знала, вернуться или идти дальше по улице. Чем дольше ее не будет, тем сильнее он разозлится. Но если она вернется, он не откроет, снова примется унижать ее перед соседями (постылыми соседями, у которых холодные, любопытные глаза), вынуждая торчать на площадке и молотить в дверь. Малыш, чего доброго, опять разорется. И они опять пригрозят полицией? А полиция означает, что детей у нее могут отобрать, отдадут в приют. И она никогда больше их не увидит. От этих соседей только того и жди, ясное дело. Долговязый-то хамлюга из квартиры напротив уже разорялся: «Смотреть надо за детьми, иностранка чертова!» А она вовсе не иностранка. Она из Турнедалена, потому и внешность у нее не такая, как у здешних, смугловатая, но объяснять без толку. Выходит, все, кто родился не на этой унылой глинистой упландской равнине, — «чертовы иностранцы»? Будто родиться в здешних краях — немыслимая заслуга.

Можно позвонить, хотя зачем? Эх, бросить бы все, войти в реку, в ледяную воду и погрузиться с головой, навсегда. Так его и этим вряд ли проймешь, вряд ли заставишь раскаяться. Все двери на замке, смерть и та, в сущности, не выход, не открытая дверь. Просто некая тьма, влекущая, оттого что не знаешь, что там внутри. Она тоже усвоила правила.

Догнать ее оказалось нетрудно. Она шла медленно, хоть и решительно, ссутулясь от ветра, который успел стать очень холодным. Высокая женщина, а ноги вроде коротковаты. И мальчонку прямо волочет за собой. Стига не оставляло ощущение, что за всю свою жизнь он не видывал такого вконец отчаявшегося человека, который утратил всякую надежду. Откуда же берется безнадежность?

На миг ему подумалось, что безнадежность и есть то единственное, что связывает людей. Что все остальное случайность и может улетучиться в любую минуту.

— О'кей, — сказал Стиг. — Куда же вы идете? Домой или от дома?

— Сама уже не знаю, — ответила женщина.

— Как вас зовут?

— Сейя. Коли это так важно.

— Мы с Торстеном решили, что мне надо пойти с вами и попытаться вам помочь. Мужа вашего усовестить, как говорится. Нельзя вам скитаться по улицам, с детишками-то. Осень на дворе, и холод собачий, и слякоть. Простудитесь еще.

— Не уверена я, что вам это по силам. И годы ваши немолодые, и вид замухрыжистый. Занимались бы лучше своим. Кстати, что вы, собственно, делаете в том доме?

— Да не знаю. Работа не моя, а его. Торстена Бергмана. Мы давно знакомы, вот я и приехал с ним сюда, дома-то скучно сидеть. По-моему, он тоже толком не знает, что мы там делаем. Вроде бы надо плитку положить в ванной. Такая вот задача. Ну мы и кладем. А еще, кажись, на кухне. Чудно, правда, что ни Торстен, ни я за весь день никого там не видали. И работенка эта мне, пожалуй, разонравилась. Так приятно выйти на воздух, доложу я вам. Дом чудной какой-то. И никто так и не пришел, не сказал что да как. Самим приходится кумекать. Мы правильно идем? К вам домой, чтобы я вразумил вашего благоверного?

— Сейчас мы вообще не идем. Видите, мальчик стал как вкопанный. Умаялся очень.

— Может, взять его на закорки? Ну как, согласен? Устроишься на самой верхотуре. Оттуда все куда лучше видать. Ну, вот и ладно.

Далось это Стигу не так легко, как может показаться. Детей у него никогда не было, потому что жёны всегда бросали его прежде, чем доходило до этаких фокусов. С детьми он общался, помнится, только в пору собственного детства.

Да и тогда общение, помнится, сводилось к одним лишь дракам. Возле поселка хальстахаммарских работяг, на школьном дворе — всюду шли бесконечные потасовки и баталии, из-за мячей, из-за найденного дохлого воробья, из-за всего. Вдобавок Стиг никогда не воспринимал себя как ребенка. Такое ощущение, будто, едва родившись, он отправился прямиком в школу (она запомнилась запахом мела, громовыми сморканьями учителя в яркий носовой платок и замечательными красочными плакатами издательства «П.А. Нурштедт и сыновья», изображавшими людей каменного века и средневековых рыцарей. Видно, так и должно быть в школах. А потом настала пора идти в ученье, на фабрику, где выпускали болты, гайки, шурупы и прочее, жуткое место, уже от шума впору с ума сойти. Работяги постарше вечно устраивали ученикам дурацкие розыгрыши. Посылали к мастеру за глазомером и все такое).

Сейчас он стоял здесь, на улице, усталый, разбитый, мучаясь жестокой головной болью (из тех, что стучат в висках в такт пульсу), и не знал, куда идти и как подступиться к задаче, которую ему так неожиданно доверили. И все-таки был рад, что есть чем заняться.

Удивительное дело, мальчонка уютно расположился у Стига на плечах, до того уютно, будто Стиг вызывал у него живейшую симпатию.

Странная штука — природа, эти ее семена, которые прорастают, семядоли, которые делятся с одинаково слепой надеждой, где бы ни очутились — в трещине посреди асфальтированного шоссе или на садовой грядке. Неужели им не страшно? А может, так и надо? Если б люди сами решали, когда и где им рождаться, наверно, вообще никто бы не рождался, а? Совершенно очевидно, что жизнь отнюдь не намерена служить нашим целям. Мы цепляемся за нее, где удается, и делаем с нею, что можем. Но ведь на самом деле мы уже существуем, живем задолго до того, как приходит понимание, что с этим делать. Вся штука в том, что мы об этом не просили. А после вынуждены придумывать, что с этим делать.