День Литературы, 2006 № 09 (121) - [23]

Главным сырьем и главным фоном жизнедействия в обществе гуманитарного обучения, утратившего идею национально-исторического ядра личности, выступает галдеж, облеченный в самые радикальные и передовые формы. Туман, подстава, видимость необходимы как нечто, прикрывающее пустоту, помогающее ей облекаться в интеллектуальные одежды и производить впечатление чего-то продуктивного. Энергичное говорение, переходящее в бесконечное рефлектирование, – это как бы мысли и как бы поступки, выраженные как бы содержательными словами. В идеальном метаязыковом сообществе проблема живого смысла по большому счету вообще перестает существовать. Индивидуум, не имеющий реальных властных прерогатив, будет только метаимитировать, то есть все время галдеть и шуметь или слушать посторонний шум. И этим самым получать терапевтическо-психологическую подзарядку.

Трудно сегодня русскому языку: его на всех участках нашего бытия теснит краснобайство по-заграничному и прочие напасти. И не только в наших СМИ, а и в нашем сознании.

"Нехай велик он и могуч, но и дремуч порядком тоже..." – под таким углом зрения осуществляется сегодня познание родного языка, выправление его природной скособоченности. Только что из-под сводов Госдумы вылетел свежий перл: "скурлядь". Адресованный одновременно и террористам и глобалистам, он звучит крайне неприлично, хотя заключает в себе смысл поразительно маленький. Сколько проживет этот термин – день, год, два? Или стараниями ученых от метаяза будет введен в арсенал русской речи? Раньше казалось: как мы думаем, так и говорим.

Теперь же пришло внезапное осознание: наоборот! Как говорим – так и начинаем думать...

Владимир Личутин БУНИН И МЫ. (Продолжение. Начало в №8 – 2006)

В РЕВОЛЮЦИЮ СЕМНАДЦАТОГО, конечно, было много дурного и просто отвратительного, когда брат на брата и зависть "душу пожраша", и жизнь человечью оценили дешевле гроша ломаного, и "Бога забыши", – но ведь не сам народ вдруг в одночасье весь искривился и заплутал меж трех сосен с наганом на поясе и с вилами в руках, но те гордецы, что пошли в пастыри, учители и вожди вакханалии, отчего-то взяли в урок исторический французский опыт беззакония и жестокости, с холодной страстию переложив его на русскую почву. "Слепой аще слепых сведет в яму", и тогда многие, потерявши голову, кинулись в погибель. Но "темную, дремучую, косную "душу простеца человека, так унижаемую Иваном Буниным, как ни старались интернационалисты, так и не смогли перелопатить, вспахать глубоко и унавозить унылостью убогого протестантизма, возвести на престол "его величество Мамону", ибо глубоко сидит и хозяинует Христос, в самом сердце русской отчины, и не ревнителям масонского братства выселить его из дома Божьей Матери Богородицы…

Помню, как в молодости мне попались "Окаянные…" Бунина, это было после хрущевской оттепели. (В природе оттайки, неожиданные потепления зимою не сулят ничего хорошего для земли, оживают всякая гиль, гада и тля.) Мои глаза, мое сознание по моей духовной неразвитости ни разу не споткнулись на крайнем презрении Бунина к своему народу, как к ничтожному скоту, "роже нынешней" (а значит и ко мне), но с чувством какого-то злорадства, сладенького любопытства и удовлетворения воспринимались ехидные строки о Блоке, Есенине, Клюеве, Шмелеве, Горьком, Маяковском, где русские писатели волею эмигранта стаскивались в мусор, падаль, ничтожество в угоду читающей публике. И как-то не приходило на ум пушкинское остережение мещанской публике (а значит и мне), охочей "до чужой спальни"; дескать, врете, – сурово отчитывал великий поэт, – что они, великие, такие же, как вы; они даже грешат по-особому, не как вы.

Но особенное мстительное чувство, похожее на потрясение, испытал я, когда дошел до описания Ленина, что "на своем кровавом престоле он стоял уже на четвереньках, и когда английские фотографы снимали его, он поминутно высовывал язык… В черепе этого нового Навуходоносора нашли зеленую жижу вместо мозга; на смертном столе в своем красном гробу он лежал с ужаснейшей гримасой на серо-желтом лице…" Эта мрачная картина как бы явилась подтверждением и невольным оправданием моего тайного возражения властям, нарушающим человеческие заповеди.

И все же это было иное чувство, совсем не похожее на то, с каким встретили Хрущевское время московские "культурники и образованцы", свившие уютные "червилища" при партийных журналах и при ЦК, – так называемая элита, – все эти "окуджавы, евтушенки, вознесенские, арбатовы" и др. Они ратовали "вернуться назад к истинному Ленину", "к социализму с человеческим лицом"; их, раньше меня читавших Бунина и прочую запрещенную литературу, гулявших по европам, как по заулкам Переделкина, нисколько не покоробил ужаснейший облик вождя, они не заступились за своего кумира, даже не попытались публично возразить писателю-эмигранту, но истово сочиняли стихиры бетонной глыбе с вечно протянутой рукой, запечатленному в камне мифическому образу, совершенно утратившему связь с живой землею. Они упорно покрывали его золотою фольгой, серебряными паволоками, накрывали голову то терновым венцом, то царскою коруною, накидывали на плечи то рыцарский плащ, то тогу пророка, и у того алтаря курили сладкий фимиам. "Уберите Ленина с денег", – завывал на стадионах Андрей Вознесенский, чтобы через несколько лет в одночасье отречься от кумира, предать его, своего учителя и кормильца, гневной анафеме, и с тем же площадным пафосом возопить, что не место мертвецу у кремлевской стены.