День Литературы, 2006 № 01 (113) - [3]

Где-нибудь прямо в коридоре… либо на нижнем этаже в клубе, или у телевизора. А иногда он даже заходил ко мне в комнату. Что-то спросить, а то и просто передохнуть на стоявшем у меня свободном диване.

Хорошо помню также, как я наткнулся на него однажды на бывшей улице Горького. Как раз неподалёку от Тверского бульвара, на котором находится наш Литературный институт. Он шёл, как бы несколько задумавшись, в своем неизменном потёртом пальтеце и с беретом на голове.

— О-о, — протянул он только с мгновенно потеплевшим, оживившимся взглядом.

Мы обменялись какими-то двумя-тремя словечками. Совсем незначительными, так, по поводу где да куда? А потом Коля вдруг отчего-то свёл брови, помялся и совсем тихо (как он это делал всегда в таких вот неловких случаях) спросил:

— Не мог бы ты меня выручить… ну хотя бы пятью рублями?

Признаться, я вначале даже слегка потерялся… и дело было тут совсем не в деньгах! Просто я увидел на этот раз какую-то полную его надломленность. Бессилие… чувствовалось, что на душе у него тоже ещё огромная тяжесть. От всех этих на самом деле бесконечных мытарств, издательских отказов и всё также угнетавших его семейных неурядиц.

И я лишь поспешно достал несколько смятых бумажек и, сунув их в его оттопыренный карман, тут же попрощался и направился дальше.

Так уж вышло, что мы после этой встречи больше не виделись. То ли он окончательно увяз со своей новой книгой и ему некогда было появляться ещё у нас в общежитии. А то ли внезапно куда-то уехал… как бывало с ним и до этого нередко. Назад ли к себе домой, в Тотьму или Вологду, а может, и куда-то к друзьям, в какой-нибудь совсем незнакомый город.

А потом вдруг как гром среди ясного неба… Заскакивает ко мне в комнату Сашка Сизов. Большой, широколобый, один из тех, кто боготворил Колю, любил его стихи и также приглашал его не раз к себе в нижегородскую деревню, где жили его хлебосольные родители и где Коля мог спокойно проводить по пол-лета, предаваясь своему любимому делу.

И именно от этого Сашки я впервые услышал о Колиной смерти. Он ещё сам толком не знал, что и как… только кусал губы, без конца морщился от давивших его слёз и всё порывался тут же уехать к нему в Вологду.

Потом мы узнали и о некоторых подробностях. О совсем непростом житье Коли в Вологде, обретении им своего столь долгожданного угла и, конечно же, обо всей этой его страшной, нелепой гибели.

С тех пор прошло уже больше тридцати лет. Время летит неумолимо быстро. Кажется, вот только недавно стоял и разговаривал с ним.

И во всей его судьбе по-прежнему остаётся много загадочного. Так же как в жизни и смерти других наших великих поэтов. Пушкина, Лермонтова, Есенина… отмеченных печатью избранничества и отнятых у нас по злой воле ненавистников России.

Настал черёд в этом скорбном списке и для Николая.

Мне довелось побывать у него на могиле всего лишь год назад. Среди невысоких ещё берёз, сосен и целого частокола крашеных железных оградок.

"Россия, Русь, храни себя, храни…" — вглядывался я и повторял про себя эти его выбитые на мраморном обелиске слова.

Да, они оказались вполне пророческими… и кто бы мог подумать, что напишет их с такой болью и передаст потомкам этот неприметный вологодский паренёк. Оставшийся когда-то без отца и матери, покинувший в столь раннем возрасте родную деревню Николу и выросший, по сути, в детском доме.

Но может быть, как раз именно это и давало Коле возможность подняться надо всем и увидеть уже что-то горнее. Не мешая, однако, в то же время замечать и всё самое обыкновенное. Ту же одинокую, взъерошенную от непогоды и суетливо скачущую на заборе ворону. Или притаившийся возле мшистого коряжистого пня подосиновик, а то и показавшуюся уже из-за ближайшего холма заветную звезду.

Но только здесь, во мгле заледенелой,

Она восходит ярче и полней,

И счастлив я, пока на свете белом

Горит, горит звезда моих полей.

И теперь вот, когда всё самое дорогое выхолащивается и уничтожается, именно такие, проникнутые родниковой чистотой и образностью слова Николая Рубцова становятся главными в защите нашей сугубо русской народной целости.

Но к этому, думается, надо бы добавить ещё кое-что. И, может быть, не столько о бытовом, внешнем… А о том, что же послужило и легло всё-таки в основу его духовно-поэтического становления. Ведь тут Колин путь тоже складывался не каким-то наскоком и в одночасье. И не случайно кое-кто из критиков пытается воспользоваться этим и возвести себя в ранг неких его наставников. Забывая при этом, что Рубцов родился и возрастал, прежде всего, в своей вологодской глубинке. Среди такого же простого, обездоленного после войны люда, убогих почернелых лачуг и сплошных лесных урочищ. Да и в первых наставниках и учителях его если кто и был, то, скорее всего, поэт, прозаик и большой знаток нашего древнего русского фольклора (вспомните хотя бы его повесть "Вологодская свадьба") его земляк Александр Яшин. Ведь это видится сразу же по письмам Коли к нему, где он просит дать ему честный и жёсткий отзыв о своих самых ранних стихах.