День Литературы, 2006 № 01 (113) - [2]

Сегодня у нас нет Льва Толстого. Все мы, пишущие русские люди, даже самые сверхталантливые из нас, не можем заменить его. Но — наше неприятие нынешней безнравственной и антинародной системы власти и её злодеяний — не меньшее, чем у Льва Николаевича в 1908 году. И вокруг нас — ещё большая информационная блокада, чем тогда вокруг него. "Столпы" так называемого "либерального общества", являющиеся хозяевами империй СМИ и издательской индустрии, делают всё для того, чтобы наш голос не был услышан. Если в имперско-царские и имперско-советские времена атмосфера была постоянно грозовой, и молнии били по самым высоким деревам, то сегодня — безвоздушное пространство, в котором по законам физики не может быть резонанса. И мы задыхаемся... Но, господа-товарищи, задыхаемся-то мы оттого, что — сами в себе, в душах наших — не слышим голос Льва Толстого, а следовательно — не слышим голоса собственной совести. Нет у нас внутренней смелости и готовности к тому, чтобы каждому из нас по отдельности и всем вместе сказать своё "не могу молчать". Чтобы выразить неприятие той глобально-государственной машины убиения Русского Духа, русской культуры, русской красоты, неприятие той власти, которая сегодня разрушает всё, называемое Русским. И пока мы не скажем это, мы не будем иметь права называть себя не только духовными наследниками Льва Толстого, не только русскими писателями, но и русскими вообще.

( Псков)

P.S. Один лишь, самый болевой для меня и для моих земляков-писателей пример: у нас на Псковщине, где национальным поэтом стал Пушкин, где творили Мусоргский и Римский-Корсаков, где ещё недавно жил в борениях крестьянский сын Иван Васильев, новый губернатор в этом году начисто отказал в помощи всем писателям. Дело даже не в том, что писательская организация может быть выброшена на улицу, а в том, что больше не будет напечатана ни одна книга писателя-псковича. Не позор ли это?!.

Николай Рубцов

ПРО ЗАЙЦА

Заяц в лес бежал по лугу.

Я из лесу шел домой, —

Бедный заяц с перепугу

Так и сел передо мной!

Так и обмер, бестолковый,

Но, конечно, в тот же миг

Поскакал в лесок сосновый,

Слыша мой веселый крик.

И еще, наверно, долго

С вечной дрожью в тишине

Думал где-нибудь под елкой

О себе и обо мне.

Думал, горестно вздыхая,

Что друзей-то у него

После дедушки Мазая

Не осталось никого.

***

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя!

Анатолий Яковенко СУДЬБА РОССИИ к 70-летию со дня рождения Николая Рубцова

Уже в пору моей учёбы в Литинституте в конце 60-х о Николае Рубцове ходили всякие легенды. О его якобы излишне колючей, ранимой натуре, всевозможных скитаниях на суше и на море и, конечно же, о постоянных тщетных попытках опубликовать свои стихи.

Очевидно, всё это было отчасти, так же как и то, что он постоянно пребывал в каком-то уж больно зависимом положении. От неустроенности, безденежья и от той самой любви к поэзии, которая буквально захватывала его целиком и не позволяла ему растрачивать силы на что-то другое. Как-то раздваиваться, мельчать… и недаром ему лучше всего писалось в моменты полного отречения от житейской суеты, когда он оказывался у себя в родной деревне, в близких ему ещё с детских лет местах.

Хотя и тут на него сыпались упреки со стороны жены с тёщей. Что вот, мол, сидит над какими-то бумагами, мотается по лесу, а помочь чем-то по хозяйству ленится. "Добрые люди все работают, семьи кормят, — высказывала ему в глаза тёща. — А тут достался такой, у которого не пойми чего в голове!" Но вместе с тем как можно было осуждать их за это? Если всё у них только и вертелось вокруг одних нескончаемых хлопот об огороде и корове.

Не мог из-за своей скудости Коля выбраться и хотя бы в ближайшую Вологду. Чаще всего к таким же нищим, перебивавшимся с хлеба на квас собратьям-поэтам. Ведь только тут могли по-настоящему понять его, посочувствовать, а заодно и оценить какие-то его новые творения.

И когда ему удавалось напечатать в районной газете стихотворение или два, то он и тому был рад-радёшенек. Ведь помимо публикации ему ещё выписывали гонорар, крохи какие-то в пять-десять рублей. Но и этого было достаточно, чтобы взять хоть билет на поезд и вырваться на свободу.

Стукну по карману — не звенит.

Стукну по другому — не слыхать.

Если только буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать…

Ну что тут ещё добавить? К той горькой и неодолимой безысходности, над которой он сам же иронизирует и от тисков которой не мог избавиться также в Москве. Куда приезжал чаще всего во время шумных зимних сессий вместе с другими заочниками. А поселялся у нас в общежитии… и вот здесь мне тоже приходилось встречаться с ним.