День Литературы, 2003 № 08 (084) - [30]

Прошу прощения за длинную цитату, но коли уж мы вошли во вкус чечевичной похлебки, так надо ее хорошенько распробовать. Выходит, вкус зависит от поваров, кто и как эту самую чечевицу сварит или сварганит. Почитаешь С.Глазьева и почешешь в затылке: может, "пенсам" не след торопиться с червонцами в Фонд помощи Большим Пацанам? Может, наоборот Большим Пацанам надо поспешить с помощью и "пенсам", и врачам, и учителям, ну то есть госбюджету. Как-никак, 20 миллиардов долларов на пороге Госдумы не валяются, когда она лепит заплатку на заплатке принимаемого годового бюджета. А-а?

А первородство? Так оно, по закону, принадлежит вроде тому же, у кого и чечевица, ну то бишь государству. Другое дело, здесь тоже всё не просто. Интересно высказывание Владимира Гусева еще 60-х годов, но вновь ставшее актуальным: "Вероятно, в истории каждому периоду длительной и "волевой" единоличной власти наследует эпоха "смут" и кризиса — эпоха "расхлебывания каши" и безверия" ("Литературная газета", "Дневник-64, 2003, № 30).

Вот и прозаик Юрий Козлов анонсирует в "Литературной России" (2003, №29) роман Александра Галкина "Смута", который собирается переиздать "Роман-газета". Роман вышел в издательстве "Художественная литература" в 1936 году и так убедительно проанализировал связь "смуты" с первородством, что рецензия не заставила себя долго ждать: в самое короткое время автор был арестован и расстрелян. "По Галкину,— комментирует произведение Ю.Козлов,— "реформы" и след в след идущая за ними смута являются поначалу как бы звеньями одной цепи. Стоит только "ослабеть" одному звену, тут же "укрепляется" другое. И наоборот. Это происходило во времена Бориса Годунова. Происходит и сейчас... новые собственники (олигархи) давят на власть, чтобы она отдала им последнее из того, способного приносить прибыль, что еще осталось у государства. Власть, таким образом, оказывается перед нелегким выбором: или уступить новым собственникам и тем самым лишиться в глазах народа всякой легитимности, или вступить с ними в борьбу и подставить себя под удар. Ведь ресурсы власти ограничены, возможности же денег, как известно, беспредельны".

Н-да, с этими библейскими штучками-дрючками, чечевичной похлебкой и первородством, без поллитры не разберешься! И зачем только я купила на улице чечевицу? Теперь ломай голову, что к чему? Как говорится в народе, не было у бабы забот, так купила она порося. Остается одно, утешить себя стихами Виталия Шабанова (сб.: Муза белых воротничков. Литературное агентство Вячеслава Смирнова. Тольятти, 2000), они хоть и не о чечевичной похлебке, но всё же о тарелке супа; близко, в общем, к оной теме.

Неправильно мы все живем!

Верней — живем мы глупо:

Порой друг другу глотки рвем

Из-за тарелки супа.

А к жуликам и подлецам

Терпимы мы обычно,

Как будто платят они нам,

Причем весьма прилично!

Прочтешь и обронишь меланхолично: кому-то, наверное, и платят. Константин Присяжнюк в "Заметках натуралиста" такой возможности не отрицает: "Лихо пьют кандидатскую халяву профессиональные работники пера и топора, которым принципиально наплевать, кого в грязь, а кого, за соответствующую плату, в князи". Оно, конечно, всяко бывает, сказал бы народ, если бы его спросили.

Сергей МИХАЙЛОВ НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ

*** Сейчас мне снится снег.

И снится дом — не здание, а детство,

фундамент жизни. Мерзлая земля,

зима. Ее приход в Молдавии всегда

был поздним — так запаздывали вести,

хорошие, плохие — всё одно.

Мне снится снег.

И старый виноградник (в декабре

лоза стареет, сбрасывая зелень

и превращаясь в черные жгуты, как руки мумии).

Я чую запах мертвой

листвы — она уже хрустит,

не шелестит, под лапами дворняги,

бегущей длинным рядом. Снег идет.

И я иду за ней. Мелькает строй

пустых шпалер. Собака что-то ищет,

обнюхивает листья, то замрет,

то вскинет голову, то поменяет ряд —

бежит, бежит, иду за ней, а снег

всё сыплет, и уже наполнил воздух

до самых туч, но землю только чуть припорошил.

Я провожу рукой

над верхнею губой и ощущаю

пушок взросления. Он точно первый снег:

такой же мягкий и такой же редкий.

Так значит, мне... пятнадцать?

шестнадцать? школа? бабушка жива?

любовь еще нечаянно нагрянет?

И я уеду, ею оглушенный...

Не потому ли я сейчас брожу

по винограднику, что не успел проститься

ни с ним, ни с кем? Ни с этою дворнягой.

Но где она?

Ее простыл и след...

Простыло всё: земля и виноградник,

орешник на холме и южный ветер,

простыли птицы — звука их не слышно.

Мой слух остыл, и зрение, и память.

Снег падает отвесно, как стена,

вдруг уплотняясь, не пуская дальше.

Я слышу вздох, и вижу, как тепло,

вот только бывшее моим, проходит

сквозь стену сна, а я, уже чужой

ему — я остаюсь всегда по эту

сторону...........................

Здесь осень. По утрам

еще темно. В окно глядишь, как в бездну.