День Литературы, 2002 № 05 (069) - [23]

Сначала о месте Проханова в современном литературном процессе — этот вопрос затронут в упомянутом выше отзыве В.Бондаренко, и я в принципе с ним согласен. Да, Александр Проханов ныне действительно, пожалуй, "единственный, что не боится заглянуть в бездну нового времени". Но не только это отличает его от других собратьев по перу, и я думаю, тут уместно будет привести известное высказывание М.Е. Салтыкова-Щедрина о Ф.М. Достоевском: "По глубине замысла, по ширине задач нравственного мира, разрабатываемых им, этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признаёт законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идёт далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдалённейших исканий человечества…"

Я беру на себя смелость утверждать, что слова эти вполне можно отнести и к Александру Проханову (в сравнении его с другими нашими современными художниками слова), и роман "Господин Гексоген" является великолепным подтверждением их.

А теперь — о самом романе. "Гексоген", пожалуй, не роман в его каноническом виде, а своего рода модифицированное современное Евангелие от Проханова, благая весть, во имя которой главный прохановский герой Белосельцев готов положить свою жизнь, но, к великому сожалению, так и не услышал её во всех своих настойчивых исканиях на пути к Богу. Впрочем, Белосельцев и сам в какой-то мере является благовестником или благовещателем, по крайней мере во многих его действиях проглядывается этакое стремление к своеобразному мессианству. И даже символический финал романа с Крещением в ледяной воде больше напоминает… восхождение на Голгофу, ибо логика многочисленных мытарств главного героя романа в поисках постижения и утверждения справедливости и счастья (паломничества к "красным" и "белым" "мощам", попытка уйти в иллюзию индивидуального рая, его более чем драматические разочарования в идее жизни вообще с утратой веры во всё, что прежде казалось незыблемым: государство, устойчивое мировоззренческое кредо, братство единомышленников и т. д.) неминуемо ведёт его к… Распятию. А эпизод с Крещением, после которого начнутся, мол, новые деяния героя, полагаю, от лукавого, чтобы хоть как-то подбодрить нас, читателей.

Хотя даже выписанные "по-фламандски" сочно картины обедов и ужинов на Российском Еврейском конгрессе, на фестивале "Созвездия России" отнюдь не взывают к восторгам жизнью.

Но Александру Проханову, как выдающемуся художнику современности, сумевшему не только заглянуть в своём романе в "бездну нового времени", но вслед за Достоевским вступить "в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель… отдалённейших исканий человечества", — трижды vivat, то бишь — здравия, творческого горения и успехов!

Людмила Лаврова РУИНЫ И МЫ

"Господин Гексоген" — это маскарад узнаваемых миражей, поражающий их долговечностью, силой трагических парадоксов, живучестью изношенных истин. Здесь актуальные споры приобретают вид чертовщины, плоды одиноких раздумий продаются с торгов, мода и вечность, превращенные в доходный товар интеллекта, соперничают за минуты в прайм-тайм на телеэкране. И все это многомерное, двоящееся, ошеломляющее кинематографической зримостью панорам и деталей действо, химера галлюцинаций и фарса, смертельно балансирует на грани вопроса, мучившего еще героев Достоевского: "…В Содоме ли красота?.."

В романе Проханова ответ на него таится "в ярком пятнышке света, упавшем на кремлевский паркет", в стертом, будто крылышко бабочки, рисунке на чашке из бесценного музейного сервиза, в отреставрированных залах Кремля, похожих на "позолоченную маску на лице мертвеца", в мерцании телевизионных экранов, в черно-красном ковре, брошенном на танковую броню… Ряд этот бесконечен, как список грехов человеческих. Но большинство персонажей романа "Господин Гексоген” выстраивают собственную эсхатологическую перспективу, живут согласно утилитарной телеологии в убеждении, что мир создан "для целей человека" и для достижения желаемого можно не останавливаться ни перед чем. Им не требуется подтверждений, "что в Содоме-то она и сидит…". "Идеал Содомский" — это вырвавшаяся в реальность похоть их подсознания, в старину говорили еще — алчба власти, богатства, безграничного самовластного обладания уже не только миром людей и вещей, но и смыслами, символами, самим временем.

На том "поле битвы", что вершится в людских сердцах у всех этих Астроса, Зарецкого, Гречишникова, Копейко и им подобных конструкторов муляжного сакралитета, посягающих управлять историей, роль одна: они — мародеры, прихватывающие любые трофеи — от стула из царского дворца до прошлого и будущего целой страны.

Когда в кульминации романа его главный персонаж интеллигент Белосельцев (неоправданно назначенный автором быть генералом) после всего происшедшего (не без его добровольного участия) видит встающие над Красной площадью "таинственные светила и луны" и вдруг понимает, что этим созвездиям, которые зажглись над Москвой, он не знает названия, догадка становится уверенностью: Россия утратила место в определенном ей Промыслом земном и небесном измерении, все мы оказались теперь под чужими звездами в незнакомой стране. Она может называться как угодно: Российская Федерация, Московия, Соединенные Штаты Евразии — несомненно лишь то, что на этом поправшем святость пространстве по-геростратовски сожжено историческое время, уничтожена заповеданная нам предками преемственность с тысячелетним бытием Государства Российского, а не только семидесяти советских лет. Именно бытием во всем его духовном, культурном и нравственном наполнении. Бытием, созидавшемся славой, жертвами и подвигом святых, строителей и воинов, их любовью к Отечеству, их напряженным трудом. Это было живое, сплавленное судьбами сотен поколений наших предшественников бытие, одухотворенное жаждой Правды и Справедливости, отлитое в формы имперских, православных и "красных" идей…