День Литературы, 2001 № 07 (058) - [19]

— Кюр-р! — сорвал их с места клич, зовущий вперед. Ряды устремленных к цели юных охотников были подобны монолиту. И так же чеканно, на едином дыхании, по новому приказу они встали как вкопанные. Звери, стиснутые в кольце, притаившиеся в зарослях тальника, словно в такт людскому движению, затравленно бросились в разные стороны — прямо на охотников. Окрестность пронзил запальчивый посвист стрел!..

— Хар! — прогремела команда. Юноши бросились назад, по своим местам. Вновь быстро образовали строй. Запоздавшую десятку джасыбыл пригрозил отстранить от охоты…

В дело со всей мощью вступали опытные охотники (…)

Скоро загремел бубен, возвещая о конце охоты. Аргас наконец-то разыскал глазами Мэргэна: тот, совсем, кажется, забыв об отце, скликая свою десятку, как и положено, направлялся к центру на построение…"

Не правда ли, очень живая, как бы списанная с натуры картина! И если бы не тюркские имена и термины, то она чем-то до боли знакомым напомнит многим сцены русской охоты, азартной погони за зверем, — ностальгическая нота дворянских утех прошлого века в русской прозе… Но есть в этом фрагменте романа и другое, более важное для понимания задачи автора. Просмотрите, как точно строится линия отношения старого и опытного воина-отца к охотничьим (читай — воинским) умениям и успехам сына и других юношей. Да, на его глазах "… как по волшебству, из ликующих юнцов мальчишки превратились в организованных, собранных, суровых охотников-воинов". А как при этом горели их глаза и с "какой единодушной верноподданностью" устремлялись их глаза в сторону их командира джасыбыла — распорядителя охоты! Вот вернейший рецепт из времен стародавних воспитания в мальчишках самых настоящих и необходимых воинских качеств и навыков. (А вспомним-ка сцены охоты в романе Льва Толстого "Война и мир": не так же ли мчались русские юноши, испытавшие азарт и бесстрашие погони за зверем, на полях сражений в Отечественной войне 1812 года?) Все это невольно заставляет задуматься о положении в современной армии, в которую силком загоняют обритых наголо, словно каторжан, пацанов, пуганных уже "на гражданке" рассказами о зверствах «стариков», об издевательствах, голоде и бесправии, царящих там…

Пример разительного отличия "работы с молодежью" — в органичном, природном воспитании монгольских воинов "дикой степи". Он также представлен нам в романе талантливого современного писателя Николая Лугинова и, как мне кажется, должен быть востребован современными государственными мужами, прямой долг которых — строить здоровую и боеспособную российскую армию, а не поставлять в горячие точки нашей родины непригодное к ведению боевых действий "пушечное мясо" — наших с вами детей… И здесь бы государственным мужам обратиться за советом к писателю. Самое время!

Разумеется, то на чем я остановился подробно — только одна, хотя и очень важная на мой взгляд, линия романа. Это лишь один из "краеугольных камней", на которых возведена величественная империя монголов. Постигая ее законы, возводит архитектурное сооружение романа по-восточному мудрый человек. Писатель предваряет каждую главу текстом, почерпнутым из древних памятников письменности. Мне хочется привести в заключение одну из его многоговорящих цитат, важных для понимания задачи автора.

“Мы здесь. И всегда будем. А вы?..

Откуда вы родом? Где берут начало ваши кровные корни?

Не знаете?! Не помните!?

О, бедняги, сироты несчастные без роду, без племени, забывшие свое имя, перекати-поле, не ведавшие предназначения, утратившие судьбу, бродяги заблудшие…

…Но все равно, несчастные, они — наши.”

Из легенды о древнемонгольских вождях

Эдуард Володин ВЛАСТЬ ЛИТЕРАТУРЫ

В майском номере газеты "День литературы" на «убойном» месте директивной передовицы напечатан манифест моего давнего друга и замечательного русского писателя Владимира Владимировича Личутина "Власть и литература". Содержание этого программного документа столь многозначительно, а рекомендации настолько впечатляющи, что я решил продолжить разговор в надежде поспособствовать уяснению взаимоотношений власти и писателя (и наоборот — писателя и властей предержащих).

Что говорить, умеет Владимир Владимирович лапидарно и по-античному лаконически припечатать то, что ему не по нутру или в данный момент не по нраву. Вот рубанул он сплеча: "Публично размышлять о литературе — это все равно, что рассуждать о вкусе тропического плода, коего в глаза не видели" — и этим афоризмом закрыл литературоведение и критику, которую с младых лет полюбил другой мой давний друг Владимир Григорьевич Бондаренко. Изрек: "Бессмысленно разговаривать о художественном языке" — и отправил в небытие историческую лингвистику, компаративистику вкупе с этимологией.

Признаюсь, после такого молниеносного и сокрушительного разгрома в одном абзаце языкознания пополам с литературоведением захотелось отдышаться, обозреть в светлой печали поле побоища и задуматься о том, куда ускакал ретивый конь нашего Еруслана Лазаревича, да не тут-то было. Наш герой с Красного холма обозрел окрестности, обнаружил в ближнем перелеске очередного супостата и поскакал в следующем абзаце добивать ворога: "На моей памяти заседали (в Союзе писателей. — Э.В.) о чем угодно, были излиты потоки словоговорения по любому поводу, только не о нашей с вами (т. е. писателей. — Э.В.) простенькой, никому не нужной, всеми позабытой судьбе". Рубанул Владимир Владимирович мечом-кладенцом по Союзу писателей, уложил бедолагу в травы шелковые, раскинул шатер и сел думу думать о писателях, их Союзе, власти и стране. Т. е. стал не Ерусланом былинным, а историческим Ермаком Тимофеевичем, который сидит на диком бреге, объятый думой…