День Литературы, 2001 № 07 (058) - [18]

Какое великолепное, сильное, говорящее о многом противопоставление! Вот так на авансцену повествования выводится одна из генеральных идей романа — о двух человеческих свободах: истинной свободе, ограненной (и тем ограниченной), как драгоценный алмаз, до бриллиантового блеска и красоты законами рода и памятью предков, ответственностью перед соплеменниками и потомками, и свободой низшей, так называемой «личной», — безответственной и бесперспективной для человека, обрекающей его на тлен при жизни и после смерти… Замечу, что пушкинский Алеко, изгнанный из табора, определен старым цыганом как «гордый» человек, что в контексте прочитывается как «пустой», ничем не связанный. То есть попросту несуществующий. Мираж, пустое место. Старик говорит: "Мы дики, нет у нас законов…" Но тут же: "Ты не рожден для дикой доли, Ты для себя лишь хочешь воли…" Какая же адская бездна лежит между «дикой» жизнью и пропастью "личной свободы" человека, желающего жить только для себя! Даже дикая, беззаконная, по определению старого цыгана, жизнь в таборе — есть общественная по своим устоям жизнь. Истинная свобода кочевой жизни возможна только в оправе и огранке таборных правил. Роман Н.Лугинова — о свободе в оправе и огранке Великой Империи Монголов, об ответственности солдата империи перед могучим и суровым Ликом этой свободы.

Писатель с поразительной достоверностью воссоздает картины глубокой исторической давности так, будто пишет жизнь с натуры, во всех ее мельчайших подробностях. Вот, например, сцена охоты, живо нарисованная во второй главе романа. Она непременно доставит эстетическое удовольствие читателям — ценителям литературного мастерства исторических романистов, блестяще справляющихся с задачей создания ретроспективы быта и характеров своих героев.

"Охотники, тремя сюнами — сотнями верховых, словно сетями охватив местность, спускались в низину, сжимая кольцо. Их гортанные крики и топот лошадиных копыт слагались в кровожадно нарастающий гул, сотрясая устланную снегом степь, выгоняя зверя из норы, из теплого логова, сбивая с привычных троп, пугая и тесня малого и большого.

— Держать строй! — прерывая гул, раздался грозный рык джасыбыла, распорядителя охоты.

Аргас невольно глянул на младшего сына, который скакал по левую от него руку: молодые в нетерпеливости часто вырываются вперед, нарушая цепь. Нет, его Мэргэн мчался, будто воин в бою, припав к гриве, чуть склонившись с коня, цепко глядя перед собой, устремленный вперед, но не нарушал строя. Теплый, собачий язык нежности лизнул сердце Аргаса, и старик мысленно ругнул себя: старуха мать и без того заболовала меньшенького, как говорят, поскребыша, и сам он с ним не по-мужски мягок…

Откуда-то из под ног коня выскочил заяц и запетлял, теряясь в снежной белизне. Тотчас вжикнула слева тетива. Стрела с пестрым оперением воткнулась перед зайцем. Вторая стрела, выпущенная сыном через миг, угодила в заячий след… Аргас держал зайца на прицеле, но не торопился, зная, что косой обязательно присядет…

Третья стрела с пестрым оперением настигла во всю прыть мчавшегося зайца.

— Хороший выстрел, — похвалил отец. — Но почему не выжидаешь, когда заяц присядет?

— Хотел проверить себя.

Сын, пытаясь скрыть радость, торжество победы — ведь он опередил отца, старого охотника! — степенно спустился с лошади, собрал стрелы, добычу привьючил к седлу. Аргас же вновь подумал: надо строго наказать старухе, чтобы не потворствовала своему любимчику Мэргэну… А то, может, отослать его к старшему, в железные руки?..

— Тот, кто может сразить бегущего зверя — хороший стрелок. Но хороший стрелок — это еще не хороший охотник, — проговорил Аргас, пришпорив коня.

Мэргэн после этого сразил од

ного за другим еще двух зайцев и трех тарбаганов, стреляя только в бегущего зверя. Движения его были стремительны, точны, глаз необыкновенно цепок. Отец, вида не подавая, с радостью принимал свое поражение в этом негласном споре с сыном.

Меж тем кольцо охотников сужалось. Смыкая ряд, они стали продвигаться совсем медленно, стреляя в мечущуюся дичь. Аргас замечал: с десяток стрел метнулись в бегущего наперерез кулана, но впилась ему в бедро одна, знакомая, с пестрым оперением…

По цепи охотников передали приказ остановиться. Наступало время настоящей, большой охоты. По обычаю, право первых выстрелов принадлежало тойонам и уважаемым старикам. Аргас, все более охватываемый звериным предощущением добычи, молодея от азарта, уже выбирал, метил цель, ожидая команду.

— Сегодня право первой охоты получат юноши, впервые вставшие в стремена рядом со взрослыми, — раздался голос распорядителя охоты Мухулая.

Мальчишки, среди них и Мэргэн, выехали вперед. Ах, как горели глаза их, с какой единодушной верноподданностью устремлялись взгляды в сторону Мухулая, как играла в юнцах каждая жилочка!.. Глядя на них, Аргас заново переживал давно знакомые ему, понятные чувства, тем более что среди подростков был и его младшенький…

Молодых разбили на арбаны — десятки, назначили арбанай-тойонов — десятников. Мэргэн стал одним из арбанай-тойонов. И на глазах, как по волшебству, из ликующих юнцов мальчишки превратились в организованных, собранных, суровых охотников-воинов.