День и ночь, 2009 № 04 - [3]

Ах, с каким упоеньем он бил их: «Раздолье!» —

(Это нужно увидеть…), чтоб, в синем дыму,

В перезвоне и лязге, хмельное застолье

Славословия, чавкая, пело ему.

Он царил, применившись к звериному бегу,

Умножая безрадостный список потерь…

Ему кровь веселил по кровавому снегу

Обречённо влачащийся, загнанный зверь.

«Мандарин…» — я сказал…

Нет! скорей, как налётчик, —

«Хоть денёк, — рассуждал он, осклабясь, — да наш…»

И ведь выбил бы чахлое стадо, да лётчик

Заложил, упреждая, гневный вираж.

Что же в памяти эта картина воскресла?

Я в одном леспромхозе услышал, что вот

Его — выплеснули из солидного кресла,

И пыхнул ему гарью в лицо вертолёт…

Ну и что ж? Он, видать по всему, пообтёрся

В передрягах, и всё-то ему нипочём…

Он сховал карабин, но зато обзавёлся,

К пересудам и вымыслам, — фоторужьём.

И уже он строчит о природе заметки —

Не раскаянье, а конъюнктура велит,

И довольно частенько в заштатной газетке

«Друг природы…» — под снимками пляшет петит.

И, должно быть, я всё ж чересчур субъективен,

Но не верю в перевоплощение я:

Как под пристальным дулом, перед объективом,

Сжавшись, оцепенела природа моя:

Её речки, проталинки, ельники, мари —

Всё, с чем каждою чуткой кровинкою слит,

До корней своих… И не поэтому ль в хмари

Моё сердце и чаще, чем прежде, болит,

Что я — и соплеменник ваш, и современник,

«Покорители» севера, — значит, вдвойне

Виноват за свершённое… Нет, не бездельник,

Просто на пустячки отвлекался…

Но мне

Нужно вас показать и назвать! А смогу ли?

А по силам ли мне, ведь, хоть криком кричи,

Не прикроешь бумагою зверя — от пули,

Только словом одним — не спасёшь кедрачи.

Ну, так, что ж, отстраниться и, в мире суровом,

Их оставить одних на убойном ветру

И предать, обречённых?! Ах, если бы словом

Можно было убийцу подвигнуть к добру…

И, один на один с белым полем бумажным,

От бессилия мучаюсь я, но опять

Всё ищу это слово — о главном и важном,

И никто не подскажет мне, где же искать…

IV

Только-только, затеплив студёное утро,

Алым светом восток незаметно нагруз…

Но царит на пространстве размашистой тундры,

Обливая исконные выпасы, гнус.

В одеяло плотней завернёшься — привычка:

Хоть и мал, до костей пробирает, остёр,

Гнус. Но шумно взъерошится ранняя спичка,

И давнет исцеляющим жаром — костёр,

И тебя, ослабевшего духом, поддержит,

Кровопийц приструнит… Хоть берёт на измор

Беспощадная тварь, у костра уже брезжит,

Затекая в слабеющий сон, разговор:

— Да-а-а-а, — и сочный шлепок, — это, язви, природа?!

Мох да хляби, и живности нет… А давно ль

Глухаря, куропатки — хоть бей с вертолёта!..

Дай-ка мази немножко…

— Просну-улся… Отколь?

— Вот в газетах трубили: «Романтика! Север!», —

А всего-то зверья — лишь комар да мошка…

Чёрт, опять сигареты я где-то посеял…

— А газетчик к чему ж?

— Принесло лешака!

Ишь, пригрелся… поди, ничего и не слышит.

Приблудился к колонне, какой с него прок?

Так, случись что, и не пожалеет, распишет…

— А ты не гомозись, и роток — на замок…

— Эх, тоска-а-а!..

Вот мы в Нягани просеки били,

Там лосей, не поверишь, как зайцев!

— Да ну-у-у…

— Что «да ну-у-у»! Пятерых, говорю, завалили…

Ты представь — пятерых! И лосиху… Одну…

— По лицензии?

— Ду-у-ура…

И, словно бы в замети

Той, давнишней, зимы, всё во мне напряглось,

Ведь протаял из давнего прошлого в памяти

Сбитый наземь стальною удавкою лось.

Помню непримиримый прищур Волобуева,

Красный снег. Зверь оплыл серой тучей на гать,

И звезда чёрной крови зияла во лбу его —

Топором вырубали рога и, видать,

Не спешили, подонки, не трусили, зная,

Что на звон топора их никто не придёт…

Вырубали рога, с каждым взмахом вгоняя

Обух — в припорошенный созвездьями свод.

(Снег под ними повизгивал, точно магнезия…)

Запалили костёр, так поведала молвь,

И огонь, матерея, с щербатого лезвия

Жадно слизывал окостеневшую кровь,

Багровел и чадил на ветру…

И, похоже,

Слив тяжёлые пальцы свои в кулаки,

Врос в раскисший сугроб Волобуев, и кожу

Натянули на жёстком лице желваки.

…Гнус наглел… А меж тем, обрастая смешками,

В похвальбе неуёмной, смакуя разор,

Шелестел доверительный шёпот мехами,

Да подранков и жертвы считал разговор:

— Ну, так слушай… Мы зазимовали в посёлке,

Да ты помнишь, за базою, на берегу.

Слышал я, там — охо-ота, да, веришь ли, волки

Поджимали — не высунешь носа в тайгу.

Ну, так что оставалось нам? — карты да бражка,

Так и пухли со скуки. А тут, поутру,

Глянь я мельком в окошко — оленья упряжка

У соседнего дома… Я — мигом к «бугру»,

Так и так, мол… должно быть, родня из Угута

К Айваседе… упряжкой… Как хошь, понимай,

Но такие дела, мол, и — раннее утро…

Спит посёлок… И он мне мигает: «Давай!»…

Рад стараться! — я тотчас к упряжке… На ЗИЛе…

Борт откинул… Стоят… Вот потеха была! —

Подхватили олешек мы и погрузили

Вместе с нартами… В кузов…

И выдох: «Дела-а-а…»

— И куда ж вы их?

— Ясно дело, загнали

В мехколонне соседней на мясо — товар,

Ты и сам понимаешь…

— А если б поймали?

— Да поди догони нас! К тому же, навар —

Ящик водки…

— А что же хозяин?

— Подался

За озёра — пропажу искать. До сих пор,

Видно, ищет…

Но тут у палатки взорвался

Чадный рык вездехода и встрял в разговор,

Разом скомкав его… И давнул в мою спину

Дизель жаром, и, спрыгнув с крыла, невысок,

Он прошёл мимо нас, «покоритель», закинув

За плечо невесомый, как видно, мешок.