День и ночь, 2009 № 04 - [2]

В неподкупном огне я отчётливо вижу —

Тех, кого понадёжней хотел бы забыть,

Кого, прямо скажу, ненавижу

За страдания oтчины!

Мне бы лепить

Милый облик из бликов на коже, из яблок,

Озаряющих дачу, смятенье даря,

Из смеющихся губ, тонких пальцев, озяблых

В гущине златокованого сентября.

И когда рассветает, когда под глазами

Меркнут нежные тени, — смиреннее кровь

Утомлённо течёт под губами,

Намывая усталость…

Но вновь

В шелест ясного сада вгрызается скрежет,

Развернув меня к теме лицом, и опять,

Хоть обиженно в строчке любимая брезжит,

Но глубинное что-то велит начинать —

До зари поднимаясь, в работу впрягаться…

Чтобы отчину не потерять — отстоять,

Нужно так в непреклонное дело ввязаться,

Чтоб ни лестью, ни руганью не оторвать…

II

Тишиною спелёнут, глухой, беспробудной,

Скучный край, подоткнувши сугробы, дремал,

В океан упираясь промозглою тундрой,

Подпирая студёным дыханьем Урал.

Неродящую землю схватив мерзлотою,

Он урёмы баюкал, а то в ледостав

Прополаскивал небо сияньем, уздою,

Ледяною, железною, — реки взнуздав.

Его скудную землю не трогали плугом,

Только в диких степях его, смерти сродни,

Заходя от Тамбея, кобенилась вьюга,

В сутемь вдавливая огни.

Но уже горизонт накипал парусами,

Вымпелами проворных заморских держав,

Ведь, просвистанный лисами и соболями,

На закраинах

край и застав не держал.

Но, царапая бледное небо крестами,

Увязая в ливонских болотах, едва

Отойдя от опричнины, в дебри за Камнем

Погрузила железную руку Москва,

Казаков со строгановских вотчин спустила,

Дабы от чужеземцев тот край оградить, —

Полно им на Шемахе да Волге, решила,

Караваны зорить, жемчугами сорить.

И ещё потаённые топи молчали,

А уже, насаждая исконный закон,

Разговор завели, распаляясь, пищали,

Осенённые пасмурным шёлком знамён.

А навстречу им, ровно огни, полыхая,

От Ишима к Туре, окликая Иртыш,

Заплясав, затопили простор малахаи

Лис отборных да красных, не трогай — сгоришь!

И травою, рассыпавшей росы-мониста,

Угрожая студёною сталью клинков,

Сыпанули лавины — размашистым свистом,

Разъярённою скороговоркой подков.

И пошло!

Не одна мать в рыданьях забьётся…

То пищаль огрызнётся, а то тетива

Загудит — в сердце порскнет стрела, и сомкнётся

Над померкшим лицом ножевая трава.

Так схлестнулись две крови!

Но, сельбища сея,

Вознося исступлённое золото глаз,

Крыл пространство обветренным шумом, на север

Увлекаем казацкими саблями, Спас.

Он острогами путь переметил, без шуток

Поливая обильною кровью снега,

А за ним, поспешая, творя первопуток,

Прошмыгнула купецкая следом деньга,

Чтоб алчбу утолить поначалу мехами,

Осмотреться, прикинуть и, взбухнув стократ,

В дрожь бросая округу, уже с барышами,

На почтенье и зависть, вернуться назад.

Но едва ли с того капитал наберётся?..

На подмогу, покуда торговля кипит,

Хлынул пьяной рекою, в таёжном народце

Выжигая ум и здравомыслие, спирт.

Красный зверь-то — по сердцу царап! — обжигает,

Нарастает дыханьем дремучих страстей.

И лабазы всё пуще росли, подминая

Родовые угодья о ленных людей.

За острожными тыньями, хоть и не сразу,

Зачинались и в небо росли, всё тесней

Табунясь у заплывших, у тучных лабазов,

Избы тульских кровей да рязанских кровей,

Ведь какая-то жадная сила, нимало

Не скудея с годами, как встарь, тяжела,

Сёла целые — с отчих гнездовий снимала

И на отсвет удачи — на север влекла.

А навстречу им — потные звери в запряжке

Изогнулись за взмыленным коренником —

С ясаком! — наплывали оленьи упряжки,

И бубнил по тайге бубенец: «С ясаком!»

Ай, богат да изряден ясак! — проливная,

Щедро сбрызнутая по хребту серебром,

Так и льётся лиса по рукам, оплывая

Вороным, невесомым, холодным огнём.

И, застлавши глаза, обжигающий, дивный,

Под горячим дыханием влажно дрожа,

Сердце нежно покусывает — соболиный,

Так и прыщет мохнатыми звёздами — жар…

III

Он сквозь годы прошёл, этот жар… Потому ли,

Как и встарь, стервенея, в крутой оборот

Так природу берёт, не жалея ни пули,

Ни червонцев, ни водки, наезжий народ?

Поглядишь, как иной вас коммерции учит,

Прёт в заветные поймы с ружьём и вином,

Да и сплюнешь со злостью — ведь это же купчик

Ворохнулся и смял сострадание — в нём.

Это вскинулся хищник — вцепиться в добычу,

Навалиться, подмять её и тяжело

Закогтить её — всю! — под заёмным обличьем

Воспалённое, алчное пряча мурло.

И в кромешную ночь, воровскою порою,

Чтоб отборным орехом бюджет подкрепить,

Взять кедрач, да и выхлестать бензопилою,

В безымянную пустошь его обратить.

Он при деле — и зимник, быть может, роднит нас,

Может, вместе мостим мы таёжную гать…

Только, высосав душу, свербит ненасытность,

И темней распалённая жажда — урвать!

И здоровье в порядке, и нервы в порядке,

Крепко спит, ведь он сердцем не врос, наконец,

В мир тревог наших, наших раздумий, по хватке,

По бессовестной, низменной сути, — пришлец.

Мне известен такой…

«Мандарин», с вертолёта,

Люк закупорив грузною тушей, он бил

Беззащитных лосей и смеялся: «Охота!..» —

Бил и после описывал бойню, дебил.

Бил на выбор зверей, как заправский сезонник,

В налитое плечо уперев карабин.

Обжигал покрасневшую щёку, в казённик

Досылая исправно патрон, магазин…

Бил, рискуя свалиться, над зимней тайгою

На холодных ремнях зависая, но — бил,

Бил,

отпинывал гулкие гильзы ногою,

Беззащитных молочных телят не щадил…