День и час - [23]

Беллетристика о чабанах, кочующих в беспредельной степи (просто гонят овец на стрижку с Черных земель, с отгонных пастбищ, на центральные усадьбы. По-хорошему надо бы стричь их там, на месте, не мучить овец этими бестолковыми переходами, во время которых они и заболевают, и скидывают в весе, а шерсть загрязняется и падает в сортности, да на Черных землях не хватает рабочих рук).

Беллетристика о секретаре обкома комсомола…

А его сначала послали в большую газету на стажировку. Там он вроде бы показался, и стажировку продлили. Командировали в Казахстан — осветить уборку урожая. Был год жестокой засухи. Газеты отводили «под хлеб» полосы — известно ведь: чем меньше хлеба, тем больше печатают «про хлеб». И он мыкался из совхоза в совхоз, с элеватора на элеватор, с одной железнодорожной станции на другую. Не спал сутками, маялся животом. Забористая североказахстанская осень: грязь, а он в пресловутой «болонье», в которой от плевка не спасешься, да в дырчатых летних сандалиях. Пропылился, прокоптился (пользовался в основном попутным транспортом — как наземным, так и небесным, то есть «кукурузным»), исхудал так, что сам вполне мог сойти за какого-нибудь комбайнера. Героя первой полосы. А что: комсомольская братва с ним особенно не чикалась — в командировочном удостоверении черным по белому отпечатано: «нештатный корреспондент».

Какой почет, какой комфорт человеку, если он — нештатный? Сбоку припека. Не положено! Протокол на него не распространяется — а мы в последние годы были большими, искушенными ревнителями неписаных протоколов.

У космонавтов принято понятие: нештатная ситуация. Есть штатные, обыденные, а есть нештатные — неожиданные, непредвиденные и, как правило, нежелательные.

Увы, нештатный зачастую и есть нежелательный.

…И охрип: через день вызывала по телефону Москва — телефонистки с редакционного коммутатора, как минерши, выискивали его то в одном районном центре, то в другом, и он диктовал, диктовал, покрывая ором несовершенство связи с «глубинкой». Можно было предположить, что голос его достигал Москвы не по проводам, а так, нагишом, в свободном полете.

Заметки о передовиках, острые сигналы о непорядках в перевозках зерна, репортажи об участии в уборке воинов-автомобилистов — вот о ком писал он с особым настроением! И встречался с ними охотнее всего. Потому что эти парни в пропыленных, насквозь выгоревших гимнастерках так напоминали ему его недавних сослуживцев, военных строителей. И те и другие были солдатами-строителями. Солдатами-трудягами. А он все-таки скучал и по отходящей — как трогается поезд — юности, и по своей стройбатовской братве… О механизаторах, прибывших сюда с других концов страны. Какие там экзерсисы — сплошной прагматизм! Сплошная газетная черняга. Страна, как то бывало уже не раз, ждала выручающего целинного хлеба, и Сергею, как и множеству других собратьев-газетчиков, наводнивших в те осенние дни скупые безоглядные степи, не было продыху. Печатали его тоже через день, командировку — опять же по телефону — все продлевали и продлевали. Так она растянулась на целый месяц.

А когда вернулся наконец в редакцию, его тут и оставили. Утвердили вскоре собкором по Волгоградской области. Привезли, представили. И тут же опять пошли телефонные звонки из редакции, задания, да Сергей и сам не сидел сложа руки. По-прежнему чувствовал себя, как на стажировке. На смотринах. Колесил по Заволжью, выискивал интересных людей, влезал в чужие распри.

Бедная старенькая, горбатенькая «Волга», державшаяся на проволочках, завязочках да на честном слове шофера Вити Дородникова, шебутного медведицкого казака, которому даже нравилась такая цыганская жизнь, — Сергей так и не дал машине, как старой заслуженной кобыле, сдохнуть своей спокойной смертью… Да и сам так и не успел вкусить воображаемых прелестей собкорства. Через год его перевели в Москву на должность заведующего отделом сельского хозяйства. И здесь он еще по инерции ездил, стараясь совмещать обязанности заведующего и корреспондента, но в его жизнь уже вошло корпение над чужими материалами (нередко действительно «материалами», сырьем), вошли ночные дежурства, придумывание заголовков, сокращение «хвостов», составление планов и справок. Потом стал редактором, членом редколлегии — таких не столько журналистских, сколько сопутствующих журналистике, обозных обязанностей стало еще больше. Через два года — ответственный секретарь. Какие поездки, какое общение — его журналистский мир сузился до редакционного коридора. Да еще типографии, к которой приходилось то подлаживаться, то ругаться с нею. Всегда чувствовал себя в газете рабочей лошадкой.

Возможно, и у него выходили бы «экзерсисы», но они от него не требовались. Не для этого его брали сюда. И «двигали» тоже не для этого. Точнее — слишком жестко и много требовали с него другого, чтобы его хватало и на экзерсисы. Кто-то очень остроумно сказал: «Шоколад — черный хлеб авиации». Черный хлеб газеты — ну, во всяком случае, не шоколад. И призвали его не в кондитеры. В пекари. Правда, со временем с новыми передвижениями эта его нелегкая, порой даже надсадная черновая работа становилась все больше… как бы это сказать — «цеховой», что ли. Уж больно специальной, даже специфической. Никто не отрицал ее полезность и даже важность. Но эта замкнутость пространства, это таинство для посвященных, на поверку нередко оказывающееся игрой ума (еще чаще — нахватанности), не более того. Реальный выход в жизнь стремится к нулю: в редакции шумят, хвалят друг друга, утверждая, что печатание газеты без линеек — это революция, а читатель этой революции и не заметил: не только бескровная, но и бесплотная, умозрительная «революция». В минуты таких невеселых размышлений Сергей вспоминал излюбленное ругательство своего давнего армейского командира: