День ангела - [59]

смерть. Она не могла отдать своего брата чужому человеку и не позволяла никому судить его.

Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой

Лондон, 1936 г.

Вчера проводила Патрика. Сижу, смотрю на листья. Какие они живые! Из Лондона в Гарвич мы добрались на поезде, это заняло меньше двух часов, потом взяли кеб и поехали в порт. Пароход, на котором Патрик отправился в Гамбург, называется «Пенгуэй». На пристани были толпы народа, такое впечатление, что весь мир сдвинулся с места, люди решили покинуть землю и вернуться обратно в воду, откуда они, как говорят некоторые ученые, и появились. Было утро, тоскливое, дождливое и серое, и морская вода вздувалась изнутри с такой силой, как будто ее выталкивали оттуда какие-то огромные руки. Патрик крепко обнял меня, а я стояла неподвижно, словно окаменев, и опять чувствовала это странное желание заснуть прямо здесь, на пристани. Лечь под ноги всем этим людям, закрыть глаза и провалиться. Ты знаешь, у меня часто это бывает. Помню, как мама читала нам с тобой в детстве рассказ про девочку-няньку, где этой няньке хотелось одного: спать, спать и спать. Так и я. Патрик обнимал меня, повторял, что мы скоро увидимся, а я только хотела, чтобы все это закончилось поскорее и меня отпустили. Потом он сказал:

– Ты не успеешь забыть меня, потому что я очень скоро вернусь. – И обеими руками растрепал мне волосы под шляпой.

Тут я наконец опомнилась и начала плакать. Ничего не смогла произнести, цеплялась за его воротник и плакала в голос. И он тоже замолчал. Стояли, вжавшись друг в друга, и молчали. Потом он сказал:

– Ну, иди. Мы скоро увидимся.

А я не могла оторваться, искала его губы, гладила лицо.

Ночью увидела сон. Как будто мы снова вернулись в Москву, и в Москве тепло, лето, и я иду в церковь, но не знаю адреса, иду наобум. Церковь богатая, в золоте и украшениях, как драгоценная шкатулка. Все было немного размыто и перепрыгивало с одного на другое, но, проснувшись, я все же могла довольно ясно представить себе тех людей, которые прошли передо мной со своими узелками и кошелками. Я даже узнала их запах, который помню по Москве, запах нищеты, плесени. Потом они все встали в длинную очередь к иконам. На одной была изображена Богоматерь с Младенцем, на другой – не знаю кто. Мне кажется, что всех этих людей я когда-то уже видела, особенно двоих: немолодую даму в большой черной шляпе, похожую на тех русских дам, которых мы знали с тобой по Парижу, и дряхлого полумертвого старика в ободранной лисьей накидке. Я тоже встала в очередь, чтобы поцеловать икону, но вдруг какая-то девочка с изуродованным лицом попросила, чтобы я ушла. Лицо у нее все было в белых рубцах, а на голове – маленькая белая шапочка, закрывающая лоб почти до самых глаз, красных и без ресниц. Я спросила, что с ней. И она сказала мне, что ее заперли одну в доме, а дом облили керосином и подожгли, и она обгорела почти до самых костей. Никто и не думал, что она выживет. Я спросила, кто поджег дом, и она вдруг ответила мне по-английски:

– He did it. Walter Durante.[64]

Проснулась от ужаса. Патрик уже в Гамбурге, жду телеграмму.

Вермонт, наши дни

Матвей Смит так до конца и не понял, что произошло. Сначала он увидел белое, как мука, круглое лицо и почувствовал запах духов. Потом на него густо, теплым дождем, полились слезы, и он услыхал, как вверху кто-то крикнул:

– Emergency![65]

Конечно же, это и был его ангел.

Матвея охватило блаженство. Первый раз он услышал голос своего ангела, немного стыдливый и хрупкий, но страстный. Сразу после крика наступила прозрачная тишина. Вокруг кто-то двигался, подтаскивал носилки, мерил ему давление, заглядывал в глаза и щупал пульс, сам же Матвей продолжал улыбаться. Улыбающегося, его заботливо прикрыли белым облаком, положили на другое облако, потемнее, и он, задыхаясь от нежного смеха, поплыл по широким взволнованным волнам. Вокруг были люди, но, кажется, с крыльями.

– Вы птицы? – посмеиваясь, спросил Матвей.

Прежде ему никогда не приходило в голову, что в мире все так восхитительно прочно: и люди, и рыбы, и птицы, и звери. Все очень легко заменяли друг друга, все были подобны, болели, рожали, и пух на горячем затылке младенца всегда ровно тот же, что пух на цыпленке.

Во всем, о чем сейчас, уютно закутавшись в белое облако, вспоминал раздавленный юноша Матвей Смит, было разлито тепло. Никто никого не хотел убивать, и все согласились с тем, что живут здесь недолго, но нас очень много, и скоро родятся другие – не хуже, – а те, кто помрут, никуда не исчезнут, поскольку исчезнуть нельзя – все в порядке, – и все мы внутри глубочайшего вздоха, а Тот, кто вздохнул, – Он уже не отпустит.

Пока Матвей дремал, радуясь своим легким сияющим мыслям, приводившим его к неторопливому решению какой-то извечно прекрасной задачи, условия которой были предельно просты, а все слагаемые так прочно и верно слагались друг с другом, что было давно окончательно ясно, какая должна быть получена сумма, – пока он дремал, осторожно качаясь, светло улыбаясь спасительным мыслям, его родная младшая сестра Сесилия, высвободившись из объятий любимого ею теперь человека и выскользнув из комнаты этого человека под предлогом того, что ей необходимо разыскать брата и объясниться с ним, лихорадочно набирала и набирала номер мобильного телефона Матвея и губы кусала от скверных предчувствий.