День ангела - [46]

Лиза, эту неделю, которая прошла с его возвращения, мы спали вместе в нашей спальне на одной кровати, и, хотя ничего не происходило между нами, настоящего отчуждения я все-таки не почувствовала. Просто видно было, что ему не до меня. Но вчера, когда мы вернулись домой, Патрик, не сказав мне ни слова, взял плед и подушку и постелил себе в кабинете на диване. Лег и закрылся пледом с головой. Я не знала, что делать. Ложиться одной в спальне? Я спросила, не хочет ли он чаю или виски. Но он словно и не услышал вопроса.

Сегодня утром он, не глядя на меня, сказал, что мы возвращаемся в Англию. Он, наверное, все знает. Тогда почему он молчит?

Вермонт, наше время

Она, как обычно, не задала ни одного вопроса, не удивилась тому, что он пришел, не испугалась. Она вела себя так, как будто они и впрямь знали друг друга давно, и поэтому то, что произошло вчера ночью, не было и не могло быть случайностью, а то, что он думал, что они расстанутся, и даже сказал ей об этом, она просто не приняла всерьез.

Вскочив при его появлении с постели, она остановилась перед ним в короткой ночной рубашке, и пока он объяснял, как попал под дождь и бежал через лес и как ему хотелось увидеть ее, стояла, опустив руки, сильно покрасневшая, и смотрела прямо ему в глаза своими обрадованными блестящими глазами.

– Хотел увидеть тебя, – бормотал Ушаков, – иначе было бы слишком нелепо…

– Я знаю, – шептала она, – ты мокрый весь, Митя. Я все понимаю, но ты же весь мокрый…

И как тогда, на плотине, подошла близко к нему, обняла и прижалась всем теплым, заспанным телом, спутанными своими волосами, всей кожей, губами, глазами, вышитыми цветочками на вороте ночной рубашки, стащила с него мокрую майку, он почувствовал вздрагивающие поцелуи на своих плечах и груди и сам начал торопливо и горячо отвечать ей, желая только как можно глубже уйти внутрь всего ее существа, зарыться, укрыться, не думать.

– Не буду тебе ничего говорить, – бормотал он, – потому что я уже старый, я устал, я представить себе не мог, что есть женщина, то есть ты, которая мне все вдруг вернет…

– Но мне ничего и не нужно, тем более сейчас, когда я… Ребенок родится, я больше не буду одна…

Они не слышали друг друга, но продолжали говорить, и им казалось, что идет какой-то связный диалог, что-то открывается, проясняется, словно они опять знакомятся, и снова плывут в этой черной воде, и берег, которого совсем было не видно в густоте ночи, приближается к ним стремительно и надежно, и скоро можно будет нащупать ногами песчаное дно, выпрямиться…

Он целовал ее лицо, ее плечи, и тело его, словно оно вдруг само, не спросившись, вспомнило все, что было ею до конца, было ее плотью, запахом этой плоти – тем розовым, с рыжим отливом, горячим и влажным, от чего он недавно хотел навсегда отказаться, – тело его само нащупало край кровати, само опустилось на эту кровать, и черная вода, в которой они плыли, и бормотали, и искали дно, вдруг вся задрожала и вся осветилась.

Голод

Если целью большевиков было не только физически уничтожить русского мужика, но и оторвать его от Бога, то голод оказался той самой силой, которая в короткий срок помогла справиться с этой задачей. Сытый человек имеет здоровое чувство страха за свою жизнь и за жизнь тех, кого он любит. Острота любви настояна на страхе смерти, то есть нежелании расстаться со своею любовью. Голодный человек не в состоянии думать ни о чем, кроме еды, и любое постороннее голоду ощущение моментально убивается внутри самого человека. За время советской коллективизации несколько миллионов человек приняли смерть, забыв о Боге и помня только о том, что они голодны. Сбылись изреченья Пророка, сказавшего так: «Тяжкими смертями умрут они и не будут ни оплаканы, ни похоронены, будут навозом на поверхности земли, мечом и голодом будут истреблены, и трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным» (Иеремия, гл.16).

Из воспоминаний Олега Ивановича Задорного

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1958 г.

Сегодня мы с Настей опять говорили о Патрике. Я сказала, что всегда чувствовала, что всякий человек должен сделать что-то одно – пусть даже незначительное, но свое, подлинное. А получается, что человека стараются впутать во все сразу, и ему кажется, что главное – это доказать, что он все понимает и обо всем у него есть свое мнение, поэтому то единственно важное, что он мог бы сделать, пропадает бесследно. Патрик своею цельностью был похож на моего Георгия, но мой Георгий раздражителен и часто несправедлив, а Патрик был уравновешенным и по-английски немногословным. Мы с Георгием поначалу были уверены, что это НКВД отомстило Патрику за его статьи в английских газетах о голоде в России. Большевики начали следить за ним сразу же, как только он уехал из Москвы. Мало ли кому он мог перебежать дорогу!

– Все перебегают дорогу всем. Так устроен мир, – оборвала меня Настя.

Ужасная эта манера у нее: перебить человека на полуслове! И как она не понимает, что сейчас я говорю о Патрике просто так, из вежливости. Какое мне дело до ее Патрика, погибшего двадцать лет назад!

Но я сдержалась.

– Помнишь, – сказала я, – как наши родители всегда и всего боялись? Но таких, как наши родители, было слишком много, не всех же могли уничтожить, а Патрик твой жил на виду, сам шел в руки.