Демьяновские жители - [58]

— Никак невозможно! — пролепетал Юзик. — Внутренние, так сказать, интересы… Невозможно!

— Не по душе вам Афанасий! Не можете ему простить корреспондентства? Вместо благодарности, что указал на ваши же промахи, вы стали на путь мщения. Не стыдно? Но мокнет на полевых дождях не главбух, а Корягин. Решили таким путем заткнуть рот честному парню? Обрадовались, что замолчал? Думали, пришибли до конца? Да не так-то, выходит, просто гнуть Корягиных! Вот это обстоятельство заставляет меня спокойно думать о дне завтрашнем. Я верю в Корягиных, а если будут они, то не страшны никакие бури. Ту квартиру, повторяю, Корягину, и имейте в виду, мы крепко взыщем, если в ней окажется не он, а Толубеева! Я проверю.

— Толубеева имеет заслуги, — возразил Карманов.

— А как же иначе-то? Как может не иметь заслуг начальница? Славная, Карманов, логика, однако со скверным душком. Повторяю: я проверю!

XV

Яков уверял себя, что ему никакой другой жизни не нужно, так как прочно прибился к московскому берегу. Он был, как говорится, сыт, одет, обут и нос в табаке.

Усилиями Вероники Степановны Яков оказался учетчиком на большой базе. Он всегда ненавидел воров и нечистых на руку людей, не крал и здесь, но часто получался солидный калым, когда продавались ценные товары не через магазин, а прямо с базы. Несмотря на то что не воровал, Яков чувствовал какую-то прилипшую к нему грязь, однако трезвый рассудок говорил ему, что его вины ни в чем нет, а мечтаньями живут одни слабовольные пустые людишки; то же внушала ему и жена. Вероника Степановна к этому времени поменяла работу: она стала заведующей парфюмерным отделом большого универмага и, как знал Яков, на таком теплом месте имела порядочную выгоду.

Теперь вся его жизнь была совершенно новой, непохожей на прежнюю в Демьяновске. Яков сильно изменился и внешне: делал модную прическу, носил яркие галстуки, тщательно брился, отрастил, по совету жены, усики — и в лице его было что-то масленое, довольное и сытое. «Увидят, так позавидуют», — думал часто Яков о демьяновских жителях, стараясь заглушить в себе, в тайнике души, сомнение. Склад его нынешней жизни был таким далеким от того, родного и кинутого. И он сперва робко, но затем все настойчивее стал противиться порядкам жены.

— Пора вышибить из головы глупую деревенщину, — часто говорила ему Вероника Степановна.

— Я не школяр, чтоб петь под чужую дудку, — огрызался он, желая отстоять свою самостоятельность.

Ванна напоминала ему нелепое корыто, и, приняв ее раза два, он стал ездить каждую субботу в Сандуны, где можно было по-русски выпариться, посидеть, обернувшись простыней, с кружкой пива, поговорить по душам, но разговоры, однако, все чаще сбивались на футбольную игру. В баню он ездил с соседом — жил ниже этажом, с Иваном Бобковым, тоже недавно пристроившимся в Москве.

Бобков был рослый, с могучей грудью, в прошлом колхозный кузнец, лет двадцать пять не выпускавший из рук молота. И здесь, в Москве, он не стал приспосабливаться к новым условиям и ничего не поменял в своей жизни.

Яков знал, что когда Иван Бобков женился и поселился в доме, то первым, добрым и заразившим других делом его была высадка деревцев во дворе. До поселения Бобкова торчали лишь две чахлые, ободранные, усыхающие липки. Уже в первую осень Бобков высадил около двадцати березок и три дубка. Он видел, как косились из окон жильцы, — чего доброго еще пойдет, ненормальный, с шапкой по кругу собирать за такую работенку себе на водку деньги? Здесь нужно заметить, что почему-то многие жильцы дома считали его пьяницей, хотя пьяным никогда не видели, — однако таковы бывают обстоятельства и так устроен русский человек, что хоть не лысый, но злые языки его непременно назовут лысым. Ибо им хочется, чтобы он был лысым, — говоря яснее, с изъяном.

Бобков, однако, никому ничего про посадку не сказал. И еще более их удивило то, что ничуть не нарушились взаимоотношения Бобкова с жильцами: он был по-прежнему добродушен и сердечен и непременно осведомлялся: «Как здоровьице?» Или же: «Как почивали?» Если же кто на этот счет хихикал, Бобков не обращал внимания и не изменял к тому человеку своего отношения.

На следующую весну Бобкова командировали для работы на целину, оттуда вернулся он поздней осенью, после уборки урожая, и первым делом, не заходя домой, осмотрел свои саженцы: прижилось только несколько деревцев и из них один дубок. Жена его Клава была тоже расстроена и сказала ему, что она с другими женщинами их пробовала поливать, но уберечь их не сумела.

— Не последний год на свете живем, — сказал неунывающе Бобков, присаживаясь к привезенному из деревни самовару.

На другую же весну Бобков опять уехал на помощь целинникам, у него не дошли руки до основательных посадок, и он отложил это дело. Нынче, как узнал Бобков, посылка на целину не предвиделась, и, приглядевшись к Тишкову, он решил привлечь его.

— Какой разговор! — сразу же согласился Яков. В субботу утром он стал собираться на это дело.

— Это что еще такое? — спросила недовольно Вероника Степановна, усмотрев в том его святую наивность и безалаберность. — Тебе что, больше всех надо? Даром ишачить. Выбрось из головы!