— Ежели бы найти толковую бабу, я бы лично женился, — признался Трофим.
— Жениться, видать, надо, — подтвердил Яков, — вы как хочете, а мне такая шабайская воля не по нутру.
— Что ж, возвращайся назад, сажай свою картошку, — бросил насмешливо Бобылев, на тяп-ляп обтесывая брус. — Меня-то к родному тыну дубовым колом не загонишь.
Яков не мог без возмущенья смотреть на их отношение к работе.
— Ты как, сукин сын, тешешь? — накинулся он на Бобылева. — Разве ж это работенка?
— Надрывайся, понял? Мы к ноябрю должны сдать объект. А хочешь, чтоб тебе оный совхоз поставил памятник — оставайся на доделки.
— Не указуй нам, — блеснул своими слюдянистыми глазами Голубь, — не порть дружный коллектив. Мы тебя бригадиром не избирали.
Лето шло в грозах, в духоте. Ливневые перепадали дожди. Жили они тут же, в пахнущем свежей смолистой стружкой скотном дворе. Еду готовили на костре. В конце сентября, когда озолотились на околице села березы, потянули осенние сквозняки и в пустых полях засквозила грустная осенняя даль, они раньше срока закончили постройку. Директор совхоза, дотошно осмотревший скотный, пришел в возмущение:
— Больше вы мне не нужны. Уматывайте к чертовой матери. Чтоб ноги вашей тут не было!
Но тертые Голубь и Бобылев понимали, что ретивому директору со своей четырехчеловечной стройбригадой ничего не оставалось, как идти с ними на мировую.
— Завтра ж речистый запоет другой мотив, — сказал с уверенностью Голубь.
Так оно и оказалось: директор таки предложил дальнейшее сотрудничество — строить гараж. Однако сумма, которую заломили Бобылев с Голубем, заставила его вознегодовать:
— Ну и гады же вы!
— Дело хозяйское. Наш брат всюду в цене, — невозмутимо заявил Голубь. — Нас всюду с руками.
Пришлось идти на уступку — после окончательного расчета стороны учинили новый договор.
Частые поездки Трофима в Москву не прошли впустую. В тот же вечер, вернувшись из столицы, он заявил:
— Ухожу попытать семейную житуху. Я, любезные мои, того… обрел семейное лоно… воспрянул. А деньга… пропади она пропадом!
Был он весел, от него пахло вином, хорошей сигарой, новый, необмятый костюм сидел дыбом, и он то покрякивал, то значительно подмигивал, когда собирал в свой обшарпанный чемодан пожитки; о супруге же сообщил коротко:
— Трудится на фабрике. Баба с понятием.
— Свадьбу-то играть будете? — спросил Яков, позавидовав его трезвой и спокойной рассудительности и тому, что он ни о чем не терзался, а жил тем, что посылал день…
— Не, мы по-тихому. Чета-то мы… гм… уцененная. В расход входить, стало быть, нету смысла.
Утром, собрав в чемодан пожитки, он отвел в сторонку Якова.
— Тебе тут нет смысла торчать, — он нацарапал на клочке бумажки свой новый адрес. — Прибивайся, Яков, к Москве, Первое время можешь пожить у меня. Ищи себе бабу.
— Легко сказать — ищи, — усмехнулся Яков.
— Полстолицы одиночек. Как хочешь. А со шкуродерами Голубем и Бобылевым тебе оставаться не советую.
— Я и сам знаю. Уж надумал — подаваться обратно домой.
— А вот того, брат, не следует делать. Вернуться всегда успеешь. Не одни мы в бегах. Там-то за что тебе держаться? За гнилой тын?
— Как сказать… Родной все же угол.
— Ты не маленький и еще не старый. Впереди, считай, половина пути. Словом, надумаешь — приходи, приткнешься пока у нас. То ж я посоветовал и Шуйкину.
«Что же выходит? — думал ночью Яков, переворачиваясь с боку на бок, не в силах уснуть. — До сорока пяти жил честно, а теперь — погнался за деньгой? Да пропади она! А выход?.. Вертаться в Демьяновск? В старую пустую хату? Нет, видно, Трофим прав… Подамся в Москву. Спробую судьбу. Я-то и правда еще не старый…»
Утром он, порвав с шабаями, сел на электропоезд и поехал в Москву. Бобылев кричал ему в спину:
— С кем связался! Бараны, бараны!
Жена Дударева встретила его душевно. Это была миловидная, маленького росточка женщина — ткачиха с Трехгорки.
— Поживи, поживи у нас, — сказала она ему с гостеприимностью.
— Три, брат, к носу — все образуется! — обнадежил его Дударев.
«Завтра пойду глядеть столицу, — думал Яков, засыпая, — утро, говорят, мудренее…»
Наперед всего Яков отправился в лучшую, как ему сказали, столичную парикмахерскую на улице Горького, решив хорошо подстричься.
— Сделай-ка, брат, помодней, — буркнул он, неловко присев в кресло и оглядываясь на насмешливо смотревшего на него, очевидно, постоянного здесь клиента, молодого длиннолицего человека с песочного цвета баками и усиками. «Должно, крашеный, — подумал о нем Яков, весь подбираясь и ощетиниваясь под его взглядом, — видно, на отцовские ходишь. Фрайер!» Он услышал сзади тонкий, ядовитый смешок. С сознанием человека, сделавшего первый шаг к поставленной цели, Яков вышел из зала и посмотрел в зеркало: прическа, чего он не ожидал, сильно изменила его. На Якова смотрел какой-то двойник — похожий и непохожий.
«Так! — сказал он себе. — Начало новой жизни положено. Теперь купим костюм».
— Помодней чего-нибудь, — пояснил он продавщице, опять употребив это слово, желая как можно скорее стать другим человеком.
Он выбрал зеленый, с искрой, костюм, но когда стал примерять брюки с короткой талией, то ему показалось, что в них просто невозможно будет ходить.
