Демон - [97]

А Линда

могла только молча смотреть, молча переживать и молиться. Она знала – не столько по опыту прошлых попыток, сколько по собственному внутреннему убеждению, – что разговаривать с ним бесполезно. Бесполезно расспрашивать, что с ним не так. Оставалось лишь молча смотреть, как некая непонятная сила заживо пожирает человека, которого она любит. Ее почти заворожила эта медленная, неуклонная перемена. Когда они разговаривали друг с другом, его голос как будто шел из тоннеля, и в нем, в этом голосе, была какая-то каменная холодность, и Линда ощущала – с глубокой обидой и болью, – что Гарри на самом деле не участвует в разговоре, что его мысли заняты чем-то другим.

Единственное, что удерживало ее дома и придавало решимости быть рядом с ним, несмотря ни на что, – только уверенность, интуитивная и абсолютная, что у него нет другой женщины. Линде не приходилось себя уговаривать, что это так, потому что подобная мысль даже не приходила ей в голову.

Периодически она пыталась собраться с духом, чтобы пробить эту стену, что росла между нею и Гарри, но почему-то никак не могла поддержать в себе необходимый запал, и ее охватила странная летаргия, и ей оставалось лишь молча смотреть, молча переживать и молиться.

Только 16 марта Гарри осознал, что День святого Патрика приходится на субботу. За эти последние недели он сотню раз смотрел на дату на всех попадавшихся на глаза календарях, но только теперь день недели отложился в его воспаленном мозгу. Суббота! О Боже… Суббота!!!! Его напряженное, оцепеневшее тело почти растворилось в потоке нахлынувшего облегчения. Можно будет остаться дома. Вовсе не обязательно ехать в город. Не обязательно идти на парад. Можно просто закрыться дома. Не надо тащиться на станцию, не надо никуда ехать. Он останется дома, где безопасно. Когда эта фраза сложилась у него в голове, он почти рассмеялся. Дома, где безопасно.

За завтраком 17 марта Гарри казался бодрым и оживленным, каким не был уже много месяцев. Линда мгновенно откликнулась на его настроение и тихонечко напевала себе под нос, накрывая на стол. Гарри ел с аппетитом, которого у него не было уже давно, с тех пор, как… Линда даже не помнила, с каких именно пор. Он съел два яйца, большую порцию бекона с жареным картофелем и несколько булочек, подрумяненных в тостере. Гарри-младший ел то же самое, что его папа, хотя и в меньших количествах.

Почти похоже на яйца по-бенедиктински.

Да, Гарри улыбнулся, и вправду похоже. Только без соуса. Но все равно очень вкусно. Да, сынок?

Да, папа.

Тихий смех за столом не смолкал, пока дети не доели свой завтрак и не пошли смотреть мультики. Линда с Гарри пили кофе и болтали о пустяках, чего не случалось уже очень давно. Линда даже не помнила, когда они с Гарри так славно общались в последний раз. Сегодня солнце сияло не только снаружи.

Гарри-младший радостно закричал, что по телевизору показывают парад. Идите сюда, скорее, скорее. Гарри с Линдой присоединились к детям и стали смотреть, как назначенный почетным ирландцем мэр-коротышка с уже позеленевшими от праздничного пива зубами возглавляет парад на Пятой авеню. За ним тянулась бесконечная вереница тамбурмажореток в коротких зеленых юбках, зеленых сапожках и зеленых шляпах, с зелеными же барабанами и барабанными палочками: люди толпились на Пятой авеню, наблюдали за парадом, размахивали зелеными лентами, вымпелами и плакатами с надписью «ERIN GO BRAGH»[4], люди в зеленых галстуках, и зеленых носках, и, Гарри не сомневался, в зеленых трусах, и ближе к вечеру эти трусы будут с гордостью явлены миру. И, разумеется, где-то в толпе был непременный дурак, или шут, или поганый протестант в оранжевом галстуке, который до окончания ночи неизбежно умоется собственной кровью.

Гарри беседовал с Линдой, прихлебывал кофе, смеялся над милыми глупостями, происходившими на экране, но его смех становился все более вымученным и глумливым и наконец затих вовсе, теперь Гарри молча смотрел на экран, стиснув челюсти и сжав кулаки, смотрел на этих тупых ослов с их дебильным католическим пылом, ему хотелось крикнуть прямо в телевизор, что если бы они изгнали из Ирландии не безобидных змей, а мудацких священников, то всем бы прекрасно жилось, особенно если бы они тратили деньги на еду и противозачаточные таблетки, а не на виски и свою хитрожопую, насквозь прогнившую церковь и идиотские парады, когда все скачут по улицам, как дикари, хотя они и есть дикари, особенно эти молодчики в синем, но с зеленой Ирландией в сердце, для которых нет ничего приятнее, чем изловить какого-нибудь несчастного, беспомощного и отчаявшегося чернокожего или пуэрториканца и размозжить ему голову своими дубинками, просто потому, что им так захотелось, и запихать тело в мусорный ящик, а потом выкинуть Эйба Реллеса из окна, чтобы важные люди в городе не испытывали неудобства, и…

Я пойду прогуляюсь,

и

он пошел в лес, где деревья, его деревья, его собственный личный лес – вот опять, вот опять, вот опять, – пытаясь заглушить пронзительные голоса в голове птичьими трелями, пытаясь наполнить глаза и все свое стянутое узлом, корчащееся от внутренней боли тело свежей зеленью новой весны, новой жизни, но всякая зелень по-прежнему вызывала в нем лишь омерзение, в животе и в паху поселилась какая-то тошнотворная слабость, в ушах все стучали эти блядские барабаны, все стучали, стучали, стучали, и эти мелкие шлюшки в коротких юбках все вертели бедрами и высоко задирали ноги, да пошли они все… у него есть деревья… Слышите, да? Эти проклятые, сучьи деревья, и они все мои, все до единого, все мои, мне не нужны никакие мудацкие парады и девицы в зеленых сапожках –