Демон абсолюта - [65]
Дискуссия, которая последовала за представлением, ничего не принесла (один спрашивал, сколько арабских воинов поддерживало союзников[480], другой — был ли планируемый мандат унитарным или коллективным), когда Фейсал предложил, чтобы комиссия по расследованию, назначенная конференцией, посетила Сирию и Палестину и довела бы до его собеседников желания населения Леванта. Президент Вильсон подчеркнул это предложение и заявил, что его поддерживает.
И комитет изменил свое решение.[481]
Глава XXVII[482].
Едва стала известна речь Фейсала[483], его противники набросились на «хиджазский империализм».
Еще с большей яростью, потому что очевидна была неспособность Хиджаза управлять новой омейядской империей; и с тем большей оправданностью, что чиновники Дамаска были назначены Фейсалом от имени его отца. Почти все были, тем не менее, офицерами, знатными людьми из Дамаска или Багдада; ни один не был бедуином. Но эмир, в плену условностей, которые давали ему право голоса, не мог это подчеркнуть. Его сотрудники отвечали по его приказу французской газете «Тан»[484], что Хиджаз «не собирается вмешиваться в дела ни одного арабского государства» — в то время как он добивался, требовал создания этих государств — и «что у него нет никаких обязательств ни перед какой властью», а это делало ситуацию еще более двусмысленной. «Тан» замечала, что Хуссейн и Фейсал жили на английские субвенции, предполагала, что англо-индийская администрация была готова сменить хиджазскую. Центральный сирийский комитет, который координировал деятельность франкофильских комитетов и тоже требовал сирийского единства, прибыл на конференцию, чтобы спросить: «неужели Сирия была спасена от власти Порты лишь затем, чтобы заменить ее властью Хиджаза?» Англичане иронически заметили, что президент этого комитета, поэт Шекри Ганем, жил вдали от Сирии уже двадцать лет; на что им ответили, что аргументы ссыльных не обязательно лживы, и что комитет не ограничивается его президентом…
Лоуренс когда-то видел удивительное явление, которое поражает восставший народ, едва он начинает восстание: когда на место агонизирующих форм жизни приходит апокалипсис, заставляющий людей верить, что дни их не просто избавились от обыденности, что рядом с ними откровение, что самая жалкая жизнь отныне имеет смысл. Надо ли было пробуждаться с каждым днем Восстания, если арабское движение исчезло, как пыль, поднятая кавалерией, скачущей на Дамаск? Было ли оно игрушкой властей, в лучшем случае — истории, как он стал опасаться с того дня в Сирхане, когда узнал о соглашении Сайкса-Пико? Его прошлое превратилось в рабство, тем более смехотворное, что было отмечено некоторыми царственными моментами. Он вспоминал Исмаилию, когда после пустыни, где затерялись эпопеи Ауды, как фигуры на носу кораблей в море, после разрушенных колодцев, пыльных роз в садах Баальбека и крестьян, обращенных динамитом, взятия Акабы, заброшенных бараков в Суэце во власти Царицы Чумы, с пишущими машинками и промокашками, оставшимися на местах, он увидел офицеров, собравшихся в книжном магазине на станции, поглощенных новыми книгами, в то время как от одного конца поезда де-люкс к другому проходили генералы, не отвечая на их приветствия. Уже там Восстание было лишь абстракцией, последовательностью точек на карте: жизнь продолжалась, не замечая его. Конференция была Исмаилией этой войны. Ничтожность всего, что свершили арабы, утверждали не разрушенные империи, не послы Германии в Компьене, не груды костей в Вердене: а только то, в чем всякое действие соединяется с таинственной областью, по ту сторону комедии интересов, под некой тайной маской — неумолимая мощь абстракции, которая позволяет человеку отстраняться от жизни. «Когда умирает один человек, — сказал Филипп Бертло[485], которого Лоуренс каждый день встречал на конференции, — я знаю, что это такое, и меня может это тронуть; двести тысяч смертей — это статистика».
