Демон абсолюта - [28]
Переговоров с верховным комиссаром Египта, если им и было о них известно, было им недостаточно. И Лоуренс понимал, что воля арабов к независимости вовсе не изменит точку зрения англо-индийского штаба, а только еще больше будет его раздражать. Они инстинктивно уподобляли офицеров «Ахад» индийским националистам, считая их скорее предателями турок, чем освободителями собственного народа. Лучшие английские офицеры в Индии считали альянс с арабами недостойным Империи; и их желание сохранить достоинство побуждало их лишь укреплять предрассудки их коллег, которым они сами были не чужды. Наконец, штабу не было неизвестно о «секретной» миссии Лоуренса. Хотя она была одобрена Китченером и главнокомандующим в Месопотамии, они упорно не одобряли ее. Сэр Перси Кокс, начальник политического бюро, отказался принимать участие в переговорах, которые «подрывали английский престиж значительно вернее, чем поражение». Лоуренс сам был уверен, что они провалятся. Он участвовал в них лишь потому, что получил приказ, и слушать, как упрекают его кадровые офицеры: «эта миссия недостойна солдата»[202], — это не ослабляло ту антипатию, которую они ему внушали. К тому же он выказывал большую агрессивность, чем обычно — организация кампании казалась ему плачевной; и арабское дело не выиграло ничего ни от его миссии, ни от его гнева.
Нет сомнений, что Лоуренс верил в глубокую эволюцию Империи, видел ее федерацией, основанной на свободном соглашении, где арабское королевство должно было найти свое место и выгоду. Нет также сомнений, что поведение Тауншенда совпадало с поведением штаба, которому было поручено помогать ему. Дискуссия, полная умолчаний (штаб не знал о переговорах, предпринятых Хуссейном), не интересовала Лоуренса: он глядел на позолоту 1900 года в баре, изъеденную всеми насекомыми Тигра, и хотел лишь пройти стороной мимо всего этого. Ценность восстания не могла быть доказана ничем, кроме самого восстания. Однако у него не было возможности это проверить. Было необходимо вмешательство авиации[203], чтобы позволить Тауншенду продержаться на время подготовки арабской интервенции. Он ничего не мог поделать, кроме того, что сам считал невыполнимым: добиваться отхода турецкой армии.
Сопровождаемый начальником Интеллидженс Сервис в Месопотамии[204], он появился за вражескими линиями как парламентер, чтобы вести переговоры об обмене ранеными. Им, согласно традиции, завязали глаза; Халиль-паша принял их тем же вечером. Они просили выслушать их наедине; миллион фунтов, затем два были с очевидным презрением и живым удовольствием отвергнуты.[205] Он оставил их на ужин[206]: вернуться к своим они должны были на следующее утро. Ужин прошел за обсуждением официальных предложений.
Халиль держался вежливо, смутно признавая, что английским парламентерам он был обязан честью отказаться от их предложений. Был подан пышный турецкий ужин, и беседа продолжалась на французском, среди великого безмолвия лагеря и осажденного города, когда тот и другой были полны умирающих, и не слышалось больше ни одного ружейного выстрела.[207] Несмотря на суждение Тауншенда об арабских обитателях Кута, Лоуренсу поручили просить, чтобы против них не было предпринято никаких репрессий. Халиль доброжелательно ответил, что вовсе не собирается предпринимать крайние меры; он повесит всего девять представителей знати. Ужин был подан в саду, под звездами Халдеи, снисходительными к мольбам.
Следовало договориться, чтобы больные и раненые индийцы были обменяны на пленных из турецкой армии; но те были в большинстве своем арабами, и Халиль не считал их турецкими пленными. Большая часть арабских пленных была заочно приговорена к смерти за то, что сдались добровольно. «Их единственное желание — перейти на сторону врага: ни одного нельзя поставить на передовую… Зачем их забирать? Чтобы расстрелять?»[208]
Как и офицеры индийской армии, офицеры Халиля твердили о подлости арабов: люди охотно считают подлыми тех, кто не по доброй воле сражается на их стороне. Но под их презрением, как и у их начальника, угадывалась враждебность арабов к ним: «Среди них нет ни одного, кому можно было бы доверять!» Лоуренс, насколько мог, поддерживал беседу, к удивлению Халиля, который спросил, откуда у него такой интерес к этим канальям. Каждая фраза генерала подтверждала то, что Лоуренс считал известным, каждая предполагала, что достаточно было лучше вести политику, и сила, затерянная в глубине пустыни, поднялась бы против этих презрительных турок и ослепленных англичан.
