Демон абсолюта - [126]
Болдуин снова вернулся к власти. Лоуренс снова встретился с Джоном Бьюкеном[894] на улице, заговорил с ним о своей неудаче, и через несколько дней написал ему:
«Дорогой Бьюкен, я не знаю, по какому праву обратился к вам с этим делом в воскресенье. Это случилось под влиянием минуты. Видите ли, семь лет я стремлюсь попасть в Военно-Воздушные Силы, (на шесть месяцев в 1922 году это стремление исполнилось), и я не могу за час выбросить из головы это желание. Следовательно, я говорю об этом с большинством тех, кого встречаю.
Они часто спрашивают: «Почему ВВС?» — а я не знаю. Но я испытал это, и так полюбил то, что делал там прежде. Разница между армией и авиацией — это разница между небом и землей: не меньше. Я пришел в армию лишь в надежде на то, что смогу заслужить свое восстановление в ВВС, и уже идет третий год, а оно так же далеко от меня, как всегда. Это должно быть место рядового, потому что я боюсь, что мне предоставят свободу и независимость. Ограда, правила, необходимая субординация — такое успокоение. Невозможно — это длинное слово в делах человеческих: но я чувствую невозможным снова принять на себя ответственность или власть. Несомненно, какой-нибудь крупный кризис изменит мой настрой: но житейская необходимость — определенно нет. Я скорее умру, чем всерьез сдам свой ум кому-нибудь внаем.
Министерство авиации предлагало мне работу: быть офицером и написать их историю. Это утонченная жестокость: ведь мое стремление быть в ВВС — тоска по дому, которая снедает меня, едва я случайно увижу их название в газетах или форму летчика на улице: и проводить с ними годы в качестве офицера или историка, зная, что я отгораживаюсь от того, чтобы когда-либо стать одним из них, было бы нестерпимо. Здесь, в танковых войсках, я могу, по крайней мере, лелеять надежду, что сумею когда-нибудь оправдать мое возвращение. Пожалуйста, поймите (всякий здесь подтвердит это), что начальники батальона полностью довольны мною. Ничто в моем характере или поведении не делает меня каким-либо образом непригодным в рядах войск: и я более выносливый и крепкий, чем большинство людей.
Итак, мне стыдно тревожить вас всей этой чепухой: но дело это для меня жизненно важно: и, если вы сможете помочь его выправить, польза для меня намного перевесит в моих глазах любые неудобства, которым вы подвергнете себя!
Я думаю, на последнем предложении лучше будет остановиться.
Искренне ваш, Т. Э. Шоу».[895]
Глава XL.
Он проделал путь[896] на военном корабле «Дербишир». «Путь отсюда был достаточно энергичным… Ваш бесчестный отдел установил правило, чтобы три летчика были втиснуты в пространство, предоставляемое двум морякам. Разумеется, с великодушным намерением, чтобы нам было тепло и комфортно. Но на Красном море и в Персидском заливе каждого уже тошнило от запаха его соседа…»[897]
По приезде рядовые были направлены на сборный пункт Драй-роуд, в пустыне Синд, в пятнадцати километрах от Карачи. Лагерь более чем уединенный: «Нет деревьев, песок и пустыня, и просторные склады, полные летчиков»[898]. За ним, в каменистой пустыне, сменившей земли Дорсета — кактусы на равнине и тамаринды в долине, сменившие сосны и рододендроны. Но Лоуренс не собирался покидать пределов лагеря, пока длилось его пребывание в Индии.[899] Чтобы не встречаться со своей легендой, чтобы не подкреплять ее, потому что дисциплина, которую он навязывал себе, разрушала ту, что была навязана ему? Ветер с песком и пылью, жара, не такая удушливая, как в Аравии, свинцовое небо из-за близости моря; нет дорог, поэтому нет и мотоцикла.
В день приезда его сосед по кровати, к которому он обратился, чтобы попросить ластик (он безмятежно писал среди гвалта казармы), был поражен, когда тот с иронией добавил: «Спасибо. Я не очень часто буду просить его. Я стараюсь быть точным на письме, как и в словах»[900]. Неспешный, низкий голос культурного человека, несмотря на легкий простонародный акцент… Шоу был сначала «на побегушках», «но я не бегаю, я лишь хожу вперевалку, как утка в голубой форме»[901], потом его вызвали в бюро.
«Писать умеете?» — «Складно…»[902] Офицеры, удивляясь, разглядывали служебные записки: до сих пор запутанные и официальные, они становились точными и юмористическими. Через пятнадцать дней они узнали, кто такой этот Шоу.
Его товарищи уже это знали. Вместе с войсками «Дербишир» привез курьера, и английские газеты в нескольких колонках объявляли об отъезде Лоуренса в Индию; когда Шоу спрашивал ластик, другой его сосед по кровати в это время разглядывал его портрет. Но Шоу теперь знал, что его желание забыть о полковнике Лоуренсе было достаточно сильным, чтобы он мог внушить его всем, кто его окружал. Он нашел себе кровать в углу, как в Эксбридже или Бовингтоне, сделал там электрическую лампу, которую мог прикрепить в любом положении, подставки для книг, систему, чтобы можно было нагревать воду для ванны сварочной лампой, и обеспечил казарму канцелярскими кнопками. Первый же товарищ, уехавший в Карачи, получил задание привезти граммофон и пластинки. Приглашений в столовую и мотоцикла на Драй-роуд не хватало; но посылкам, направляемым курьеру Шоу его почитателями, дивилась вся казарма. Он возвращал пакеты тем, кто их направлял, за исключением книг; они всегда были в распоряжении любого, кто бы ни попросил. Справедливость и индивидуальная свобода становились навязчивой идеей в лагере, как во всех местах, откуда, казалось бы, они изгнаны. Рядовые в казарме скопировали его лампу; один офицер запретил эти лампы, потому что они были присоединены к источнику питания лагеря; при следующей инспекции лампы были снова на местах — подсоединенные к электрическому аккумулятору, который Шоу установил под кроватью.
