Демон абсолюта - [127]
То, что он любил ВВС, их не удивляло, но то, что он предпочитал жить с ними, а не с офицерами, втайне трогало их сильнее, чем романтические слухи, окружавшие лагерь с момента его прибытия. Они считали исключительно несправедливым его беззастенчивое преследование; всех их в Карачи расспрашивали о нем какие-то англичане. Как и его товарищи в Фарнборо, они самовольно разбивали журналистам фотоаппараты. Они заботились о том, чтобы его оставляли в покое, когда казалось, что он этого хотел. Хотя на вид он был веселым, выбор подобного образа жизни в их глазах был связан с несчастьем. И он вызывал у большинства из них сложную симпатию, которая рождалась из восхищения и смутного сострадания.
Предвзятость офицеров рассеивалась медленнее, чем любопытство рядовых; но на Драй-роуд, как и в Бовингтоне, как и в Оксфорде, ни один из тех, кто узнавал Лоуренса, не ставил под вопрос подлинность его драмы. Смутной, связанной, без сомнения, с какими-то переживаниями во время войны, темной и очевидной, как чужая вера. Зона отчуждения, которая окружает тех, кто создает свой собственный мир, защищала этого маленького молчаливого человека в строгой униформе. Говорили, что он играет комедию: но как поверить в «позу» человека, озабоченного тем, чтобы ампутировать то, что составляло основу его авторитета — свою легенду, в котором жажда отдаленности казалась патологической? Когда имперская авиалиния, соединявшая Англию с Индией, была установлена, к Шоу обратились, чтобы срочно узнать, насколько можно доверять арабским вождям на Евфрате и в Персии. Ему показали их фотографии, и он сообщил, что, возможно, слышал о каждом, но хотел знать, может ли он во время переговоров, в которые неизбежно был бы вовлечен, не общаться ни с кем, кроме тех чиновников, которым он был бы полезен, не встречать никаких любопытных, и, главным образом, ни одной женщины. И после этого он собирался снова занять свое место на складе и в ангарах. На личные вопросы он отвечал, встав по стойке «смирно», что достаточно быстро расхолаживало тех, кто его расспрашивал. «Смирение есть самая страшная сила»[904]. И одиночество тоже. Его начальники много раз хотели бы доверить ему не такие ничтожные функции, как те, что он выбрал; но у них складывалось впечатление, что это будет почти непорядочностью, и они предоставляли ему тот странный покой, которого он жаждал. Его прямой начальник, Харли, который как можно чаще оставлял в его распоряжении свое бюро и печатную машинку, привязался к нему, любил его, и никогда не смел, хотя и вел дневник, написать что-нибудь о нем.[905]
Но он оставался самим собой для своих лондонских друзей.
«Я не видел ни одного индийского дома, — писал он Форстеру, — ни какого-нибудь индийца, за исключением тех денационализированных и обесценившихся, которые работают слугами в лагере. Я провожу большую часть времени, читая или размышляя, в то время как брожу или сижу на огромном аэродроме, на ровной чистой полосе песка площадью примерно в квадратную милю. Ночью я укладываюсь на спину в середине этого участка и прикидываю свои шансы, что кто-нибудь из вас увидит эти звезды, которые через несколько часов появятся над Англией. Я приобрел девять пластинок «Симфонии с хором» и нашел ее чудесной…»[906]
И Хогарту:
«Я смогу вернуться домой, когда забудут о Восстании, скажем, весной 1930 года. Чем скорее, тем лучше. Книга Грейвса освободит людей от моей легенды, если не будет ее дешевого переиздания, в 1929 году. «Восстание» тогда уже будет старой историей. Кажется, я внезапно, как и ожидал, вступил в средний возраст: мои волосы седеют, говорят мне друзья; и зрение, и слух раздражают меня своей недостаточностью».[907]
Иногда полковник Лоуренс снова появлялся, вспышками, все более и более слабыми, как последние пульсации крови в ране. Его присутствие было достаточно ощутимым, когда он оценивал русскую игру в Азии:
«Самая опасная точка — это Афганистан. Знаете ли вы, что я чуть было не отправился туда на прошлой неделе? Английский атташе в Кабуле имеет право на летчика-клерка, и из лагеря предложили меня, если я буду чуть ловчее управляться с пишущей машинкой. (…)
Испания первая пыталась овладеть современной Европой: потом у Франции было две попытки. Потом Германия. И Англия была каждый раз главной преградой. Обычно проходило почти сто лет от одной попытки до другой: но темп жизни так ускорился, когда наступил век машин, что, очень возможно, в наше время придет очередь России. Это будет трудное и сложное дело, в котором мы, конечно же, победим, после того, как научимся необходимым изменениям в тактике. Дарданеллы и танки показали, какой мертвый груз приходится убирать, чтобы заставить принять новую идею… Вы знаете, что если бы я так же хорошо знал английское правительство в 1917 году, как знаю его сейчас, я мог бы добиться достаточно многого, чтобы радикально изменить лицо Азии?
