Демон абсолюта - [112]

Снова его ужасное одиночество было не лишено трещины, и в нем обитало братство, если не с людьми, то, по меньшей мере, с рабством, которое он делил с ними. Хотел он этого или нет, разрушение, к которому он взывал, приближало его к их уделу. Он нуждался в самоубийстве, которое не закрывало, но выламывало врата смерти, он нуждался в древнем кровавом дожде, от которого поднимаются всходы: Кириллов хотел стать основателем секты, и побежденные боги были в нем и в других опустошенных сердцах: его самоубийство — это проповедь.

Но даже эта смутная надежда, которая не была чуждой Лоуренсу в то время, когда он писал, не перевешивала ужасное возвращение Ангела. Он уже знал подобное в Аравии, но тогда он не оставался беззащитным. После пыток в Дераа он считал, что «цельность его личности была непоправимо разрушена».[777] Страдание, как и смерть, есть сама печать человеческого рабства. Но Лоуренс полностью отдавал себе отчет в том, что снова рискует подвергнуться мучениям, когда снова вернется за линию фронта — и все же возвращался.

Призрачная абсурдность Европы, в которую он возвратился, провал его попытки выразить себя, его утомительная легенда и то, что он ставил под вопрос себя самого, его тюрьма, вновь запертая с восхождением на трон Фейсала, диалог с Хуссейном — все это влияло на него дольше, чем мучения в Дераа. Предоставленный сам себе в мире, который оставался пустым, сколько бы крови ни было пролито — за какую линию фронта мог бы он теперь вернуться?

Авиация приносила ему ежедневный риск, которым так отличалась его драма в Аравии. Он подумывал о том, чтобы завербоваться туда, в 1919 году, после возвращения из Дамаска; и потом, на конгрессе[778] в Каире, где много раз встречался с начальниками ВВС, чтобы уточнить ее действия в управлении Месопотамией. Сэр Джеффри Сальмонд уже предложил ему служить вместе с ним.[779] Если это не было решением вопроса, то, по крайней мере, было средством прекратить его искать. Но в ВВС, как и в гражданской авиации (а ей было уже тридцать пять лет…), как в археологии, он остался бы полковником Лоуренсом. И то, на что он решился прежде всего, потому что не мог отдать ничего, что было бы достойным той части его самого, которую он собирался сохранить, было разрушение его идентичности. Для тех, кто знал его, он был Т.Э., и это мало что значило. Но он собирался бежать от всех этих взглядов, жаждущих видеть в нем героя, ведь он не мог простить себя за то, что им не был, потому что тогда перед ним поднималась единая обвиняющая фигура, неисчерпаемая и всегда одинаковая, воскрешающая его бессилие и его провал.

Оставалось одиночество. Построить еще один Поул-Хилл? Первый сгорел, когда он вел переговоры с королем Хуссейном[780], как будто затем, чтобы обозначить для него, что иллюзия побега отныне напрасна. Поул-Хилл с его книгами и пластинками хранил уединение от мира, оставляя из него лишь то, чего люди ожидают от вечности. Что делал бы Лоуренс в каком-нибудь другом Эппингском лесу, в плену книг тех людей, что были способны выразить себя, одинокий житель отвергнутого им мира? Он верил, что искусство спасет его, когда ничто спасти не сможет, но тогда он жил надеждой оказаться в нем мастером, а не незваным гостем. Печатать стихи на ручном прессе — это не способ избежать самоубийства. Куда бы он хотел теперь бежать, если не мог бежать в духовный мир? Он обнаружил в своей типографии ту же тоску, что на улицах Лондона, где он бродил один, и к нему снова и снова возвращалась та усталость, в которой он узнавал предвестие небытия. «Люди принимают как должное, что у меня достаточно денег или намерения их делать: а у меня вовсе их нет, и я никогда не стану работать ради этого — и не сделаю денег».[781] Он покинул колледж Всех Душ. «Чтобы быть хорошим fellow, нужны три вещи: хорошо одеваться, уметь блестяще болтать и разбираться в марках портвейна. Мне безразлична моя одежда, я люблю тишину и не пью». Семейный дом в Оксфорде был покинут. Он подумывал о том, чтобы стать смотрителем маяка…

Но одиночество в тридцать пять лет требует состояния благодати; а он знал по своим бессонницам, что ни о какой благодати речи быть не может. «Мне очень трудно ничего не делать…» Праздность уже наделяла всемогуществом его память, еще более беспощадную, чем люди, изводившую его лишь горькими воспоминаниями. Весь мир не мог заставить его до такой степени вкусить своего рабства, как заставлял он сам себя.

Поступить в береговую охрану[782] под чужим именем? Уединение, присущее морю, возможность действовать… Он предпочитал контрабандистов Государству. Он больше не надеялся на победу, но попытался организовать свое несчастье.

В августе несколько человек узнали, что полковник Лоуренс, создатель королевства Ирак и принципалитета Трансиордания, посланник при короле Хиджаза, советник Уинстона Черчилля по Среднему Востоку, спустя месяц после своей отставки был зачислен под вымышленным именем в королевскую авиацию рядовым. [783]

Всякое кардинальное решение отвечает на предписание бытия в целом, а не на некие мотивы.

Выдержал бы Лоуренс такую жизнь? Он вовсе не был в этом уверен. Он решил положиться в этом на свою волю, и знал, что она незаурядна. Когда он покинул армию, все это могло казаться жалким поиском рекламы (его врагам уже казалось…); когда не оставалось ничего, кроме силы воли, было маловероятно, что его нервы, более чем потрепанные, выдержали бы это; смог бы он приспособиться, стать похожим на тех, с кем собирался объединиться? Это то, на что он иногда надеялся. Он играл напропалую, зачарованный, как во время своего отъезда в Пальмиру, той неповторимой минутой, которая оплачивается лишь риском для жизни, ему казалось, что он снова схватился обеими руками за свою судьбу. Великий игрок играет, чтобы проиграть, зная, что также он может и выиграть: проиграть игру — это не значит швырнуть деньги в сточную канаву. Играть жизнью — не значит убивать себя. Если Лоуренс выбрал ВВС, то лишь потому, что хотел уничижения, но не скуки; и не исключено, что его теневая сторона могла приспособиться там просто из-за присутствия в комнате молодых людей. Нередко перед самоубийством закуривают сигарету или надевают свой выходной костюм. В Лоуренсе, и это составляло часть его трагической игры, была смутная надежда выиграть. Он хотел покончить с интеллектуальностью, которая теперь была для него лишь инструментом обвинения, но хотел жить с необработанными людьми, и знал, что единственное средство это сделать — разделить их удел и их работу; и он хотел жить с ними так же, как когда-то хотел жить с арабами, потому что у него была смутная надежда — бросившись в другой мир, обрести в награду самого себя, пока что ускользающего от него. Возможно, мир низов дал бы ему то, в чем с такой ясностью отказывал ему мир духа. «Особая притягательность принуждала меня к непрерывной борьбе — спроецировать свою личность на новую среду, предлагающую мне мою новую обнаженную тень»,