Демон абсолюта - [113]
Тревожная часть его надежды, которая содержала в себе другую надежду. Для Лоуренса было характерно совершать поступки, поддающиеся романтической интерпретации — несомненно, он был способен совершить их именно потому, что они несли в себе таковую. Его зачисление казалось некоей человеческой жертвой — безвозвратным уходом, который бросает трагического героя в какой-нибудь Иностранный легион. Но английская армия — не Иностранный легион, и Лоуренс терял в ней свою идентичность лишь в той мере, в какой сам хотел. Однако, если он терял ее там, то и сохранял: если прежний Лоуренс был отвергнут, он не был разрушен, сожжен социальным самоубийством. Лоуренс не порвал со своими друзьями. И совсем не из слабости, но ради игры куда более сложной, которая увлекала его, он прятал в солдатском вещмешке прежний мандат: «Наш глубоко преданный и любимый Томас Эдвард Лоуренс, эсквайр, подполковник нашей армии, кавалер нашего почетнейшего ордена Бани, кавалер нашего ордена «За особые заслуги», облечен правом вести переговоры с королем Хиджаза на правах полномочного представителя большой печати Англии»[785].
Он замечал в Аравии, что ничто лучше не разрушает сознание неотвратимого течения лет к старости, мучениям и вечной суетности вещей, чем поиск каждодневной возможности быть убитым. Он противопоставил судьбе похожий обет. Ремесло солдата — в эти мирные времена — было самым символом рабства, ремеслом того, кто продает свое тело погонщикам. Самая тяжелая рука самой тяжелой судьбы не швырнула бы Лоуренса так низко. Но это рабство было им избрано, и часть его «я», «боковое я», выступала со стороны вечного победителя. Он был рабом, но именно потому, что так хотел; последняя защита человека против абсурда — это абсурдный поступок, как внутренняя ирония — единственная защита раба; гражданские войны заставили нас познать иронию, которая развивается в общих камерах приговоренных к смерти. На решительные призывы своего духа Лоуренс всегда отвечал своими поступками: его зачисление было ироническим поступком, установлением саркастического диалога с судьбой на ее языке.
Слово «судьба» противоречиво. Может быть, его можно было бы уточнить, сказав, что люди, в жизни которых она может проявиться решительными поступками, имеют с ней ту же связь, что связывает великих художников с их творением. Последние действуют не ради совершенства, но ради выражения: вся их сила обращена к этому выражению и питает его, часто непредсказуемым образом; несомненно, одна из черт гения — делать плодотворными свои несчастья, всю область страданий и поражений, которая для других людей — лишь убыток в балансе жизни. Лоуренс, несомненно, хотел быть великим; но он также хотел — желание ступенью ниже — обитать в воображении людей.[786] И он хотел обитать там без уверток — как великий художник; какими бы ни были его слабости, стремится достигнуть своей цели не какой-нибудь хитростью, но благодаря лишь своему таланту. «Что еще мог бы сделать Лоуренс, чтобы о нем все говорили?» — спрашивали его враги. Глупый вопрос, привело ли его в ряды войск желание удивлять, но оно его там поддерживало, в той мере, в какой его зачисление согласовывалось с его легендой, от которой он требовал чистоты. Лишь жертва могла прекратить «эпизод с Лоуренсом» и при этом оставить его неприкосновенным.
Бернарду Шоу, который спросил его: «Какова на самом деле ваша игра?» — Лоуренс ответил: «Вам никогда не доводилось что-либо делать потому, что вы должны это сделать, не желая и не смея слишком подробно спрашивать, почему?»[787] Долг имеется в виду не перед моралью, но перед судьбой. Этот ответ затрагивает те человеческие области, откуда исходят фразы, напоминающие героев Достоевского; те, где на обвинение, которому, кажется, невозможно ответить, перед женой прелюбодейной, звучит: «Кто из вас без греха…» Лоуренс теперь достиг этого центрального «я», которое не уставало его преследовать. Несчастье было в том, что он не мог его сохранять всегда; несчастье всех людей — в том, что они, возможно, не могут сохранять его всегда, разве что в книгах.
