Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - [23]

Если же миссис Ли загоняла его в угол, он чистосердечно признавал ее обвинения.

— Да, ваши слова в значительной части справедливы. В политике много отталкивающего и тягостного, много грубого и дурного. Да, не буду скрывать — хватает и бесчестности и коррупции. И мы должны делать все, чтобы этого зла стало как можно меньше.

— Вы, верно, сможете указать миссис Ли, как ей за это взяться, — вставил Каррингтон. — У вас богатый опыт. Помнится, я слышал, что вам однажды пришлось употребить весьма крутые меры против коррупции.

Рэтклиф, которого, по всей видимости, почему-то не обрадовал этот комплимент, бросил на Каррингтона ледяной взгляд, таивший угрозу. Но вызов принял и с ответом медлить не стал:

— Да, было дело, и теперь я об этой истории весьма сожалею. А историю эту, миссис Ли, которую я вам сейчас изложу, знают в Иллинойсе поголовно все мужчины, женщины и дети, так что у меня нет причин ее смягчать. В самые тяжкие дни войны стало ясно, что в Иллинойсе может взять верх партия мира — с помощью подлога, как мы считали. — но, так или иначе, нужно было любой ценой спасти положение. Упусти мы тогда Иллинойс, наверняка упустили бы и президентские выборы, а весьма возможно и Соединенные Штаты. У меня, во всяком случае, не было сомнений, что судьба войны зависит от результата голосования.

А я был тогда губернатором штата, и вся ответственность лежала на мне. Контроль над северными округами и подсчетом голосов в них оставался в наших руках, и мы дали команду нескольким счетчикам не подбивать итоги до наших распоряжений, а когда стало известно, какие цифры получены в южных округах и точное число голосов, нужных, чтобы обеспечить нам перевес, мы послали телеграмму, и они подытожили голосование так-то и так-то, тем самым перекрыв голоса противника, и мы одержали победу. Вот так все и было проделано, а поскольку я теперь уже сенатор, то имеются все основания полагать — мои действия в штате одобрили. Я не горжусь этой операцией, но вновь поступил бы точно так же и даже похуже, если бы считал, что спасаю страну от раскола. Разумеется, мистер Каррингтон вряд ли меня одобрит. Он, кажется, тогда отстаивал свои требования реформ, сражаясь против правительства.

— Точно так, — сухо подтвердил Каррингтон. — И победа осталась за вами.

Каррингтон не достиг цели. Тот, кто совершает убийство ради отечества, уже не убийца, а патриот, даже если долей в добыче получает место в сенате. И смешно ожидать, чтобы дамам захотелось копаться в мотивах, побудивших к действию патриота, спасшего родину, и выяснять, как в те смутные времена происходило его избрание в сенат.

Враждебное чувство, которое питал к Рэтклифу Каррингтон, не шло, однако, в сравнение с той ненавистью, какою пылал к сенатору барон Якоби. Почему барон относился к нему с такой ярой предвзятостью, объяснить нелегко, но все дипломаты и сенаторы — враги от природы, а тут еще Рэтклиф оказался на пути Якоби как поклонника миссис Ли. Старый дипломат, пристрастный и циничный, презирал и ненавидел американского сенатора, который, на его предубежденный европейский взгляд, представлял собою тип деятеля, сочетавшего крайнюю самоуверенность и деспотичность с чрезвычайно узкой образованностью и низменным личным опытом — сочетание, какое редко встречалось среди членов правительств ведущих держав. Страна, которую представлял Якоби, не имела каких-либо особых отношений с Соединенными Штатами и, надо полагать, держала миссию в Вашингтоне главным образом, чтобы обеспечить барона должностью, и, стало быть, ему не нужно было скрывать свои антипатии, напротив, он считал, что на нем лежит своего рода обязанность выражать презрение дипломатического корпуса к сенату, которое его коллеги, даже если разделяли его чувства, были вынуждены скрывать. И эту обязанность он исполнял с исключительной добросовестностью. Он не упускал ни единой возможности вонзить острие своей полемической рапиры в уязвимые места неуклюжего и тощего сенаторского достоинства. Ему доставляло удовольствие вновь и вновь искусно уличать Рэтклифа в невежестве на глазах у Маделины. Для этого он расцвечивал свою речь историческими аллюзиями, цитатами на доброй полудюжине иностранных языков, ссылками на известные исторические события и, делая вид, что его старческая память не способна воспроизвести их во всех подробностях, обращался к достопочтенному сенатору, который, несомненно, все прекрасно знает и может ему их подсказать. Его вольтеровская физиономия сияла учтивой улыбкой, когда он выслушивал ответы, неизменно обличавшие невежество сенатора по части литературы, искусства, истории. Наконец барон достиг апогея, когда однажды вечером Рэтклиф, услышав выдержку из Мольера, которая показалась ему знакомой, пустился, на свою беду, рассуждать о пагубном влиянии этого великого человека на религиозные взгляды своего времени. Мгновенно, каким-то шестым чувством, уловив, что сенатор спутал Мольера с Вольтером, Якоби с любезнейшей миной вздернул беднягу на дыбу и до тех пор истязал свою жертву мнимыми разъяснениями и расспросами, пока Маделина не сочла себя некоторым образом обязанной вмешаться и положить конец этой сцене. Бедняга постоянно подвергался нападкам, даже когда не попадался в западню. В таких случаях барон, нарушая границы, атаковал Рэтклифа на его территории. Так, когда тот в очередной раз защищал свою доктрину верности партии, Якоби срезал его, высмеяв примерно таким образом: