Демидовы: Столетие побед - [163]

Современники отмечали высокое качество и отличное состояние собранной в демидовском саду ботанической коллекции. Посетивший московский сад Прокофия в начале 1880-х годов П.С. Паллас рассказ о том, что в нем «особливого удивления достойно», начал с указания на уникальное «по числу и по редкости собрание иностранных дерев, ежегодно с великим иждевением умножаемое»[962].

К концу елизаветинской эпохи сад еще не развился до своей высшей точки — той, которая отражена в двух печатных его каталогах, принадлежащих Палласу (1781) и самому Демидову (1786). Но уже к 1780 году количество в нем растений («переннисов и деревьев»), по оценке хозяина, достигало приблизительно трех тысяч.

Завершим экскурсию в демидовский сад принадлежащей Палласу общей оценкой этого замечательного собрания. «Сей сад, — писал он, — не только не имеет себе подобного во всей России, но и со многими в других Государствах славными ботаническими садами сравнен быть может как редкостию, так и множеством содержащихся в оном растений»[963]. Ученый не преувеличил. Московский ботанический сад Прокофия Демидова по праву вписан в историю русской культуры и науки XVIII века.

Увлеченным садоводом был и младший из сыновей Акин-фия Демидова. Его сады — и в Москве, при городской усадьбе, «Слободском доме», и в подмосковных Сергиевском (Алмазове) и Петровском-Княжищеве (Алабине) — по редкости и качеству экземпляров подчас соперничали с теми, которыми владели его братья.

Чем были для Демидовых их замечательные сады?

Нам кажется, что каждый из них в той или иной мере обладал тремя качествами, раскрывался в трех ликах. Сад был местом отдыха. Был коллекцией. Был площадкой для научной работы. Несмотря на тесную взаимную связь, каждое из этих качеств обладало собственной значимостью и к другому не сводилось. Здравый смысл подсказывает, что научная работа в садах могла начаться не раньше, чем их создатели оказывались к ней готовы. Наверное, так и было. Наверное, копавшегося в земле и собиравшего семена по тульским лугам и перелескам Прокофия еще рано именовать «молодым ученым». Но отвергать определенную научную значимость его трудов в московском саду уже нет оснований. Эта значимость многократно возрастает, если учесть, что собранным Демидовыми пользовались жившие в их эпоху профессиональные ученые, а их список велик. Конечно, Демидовы даже в высших своих достижениях в этой сфере оставались учеными-любителями, дилетантами, многого достигавшими не знанием, а энтузиазмом и вложением в дело немалых средств, но для развития науки в ту эпоху такие рядовые солдаты ее армии были также чрезвычайно важны.

Насколько подобные увлечения были типичны для того времени? Насколько распространены? Параллели встречаются (так, интерес к садам у А.Т. Болотова возник еще в молодые годы[964]), но они редки и не столь масштабны.

И еще. Сады Демидовых — только что не райские сады. В них уходило за горизонт всё, что тяготило и мучило: бесконечный раздел имущества (продолжившийся и после получения раздельных грамот), бесконечное одворянивание (после получения диплома), бесконечные проблемы на заводах существующих и строившихся. «У меня только и радости, — пишет Прокофий, — как жадной, веселюсь на растении»[965]. Братья обменивались семенами, отводками… Сады — гармонизированная искусством натура, прибежище покинувшей мир любви — изгнанная из прошений и челобитных, в них одних она и спасалась. Создавая сады, Демидовы пестовали в себе ту человеческую первооснову, которую во все времена так непросто сохранить в мире больших денег.

Меценаты и благотворители

Еще одна общая Акинфиевичам черта, в елизаветинское время раскрывшаяся неполно, но проявившаяся достаточно отчетливо, — их склонность к благотворительности и меценатству.

Нищелюбие в допетровской Руси — тема слишком обширная и слишком важная для понимания русской культуры того времени, чтобы останавливаться на ней походя. Нас в данном случае интересует та ее часть, которая касается подобных явлений в предпринимательской среде. Приведем один факт, относящийся непосредственно к кругу металлозаводчиков.

При приеме в 1675 году в компанию по поиску и разработке полезных ископаемых, состоявшую из переводчика Посольского приказа московского дворянина Андрея Виниуса (того, который много лет спустя возглавит Сибирский приказ), посадского из Вологды Якова Галкина и торгового иноземца Кондратия Нордермана, нового члена заводчика Вахрамея Меллера компаньоны подписали соглашение, включавшее, помимо прочих, и такой пункт:

«А буде за помощию Божиею сыщем мы многую прыбыточную руду и заводы построим, и мне, Вахрамею, по прежнему их, Андрееву, и Яковлеву, и Кондратьеву, обещанию и своего жеребью ис прибылей, которые Бог подаст, откладывать с ними ж на строение Божиих церквей, и на пропитание служебников церковных, и убогим десятую часть безо всякия удержки»[966].

Обратим внимание на упоминание некоего «прежнего обещания». Речь идет о договорной записи, объединявшей коллектив в его прежнем составе[967]. Судя по приведенному тексту, статья о десятине присутствовала и в ней. Содержание ее неизвестно, как неизвестно и то, насколько такие статьи были типичны для подобных договоров. Но в том, что подобные обещания давались, сомневаться не приходится.