Дело принципа - [173]

Папа повернул голову и спросил:

– А как будет вежливо? – У него сильно покраснели уши. – И вообще, что тебе здесь не нравится?

– Я же ваша общая дочь, – сказала я. – Ты приглашаешь маму на день рождения своей дочери, вдумайся.

– Иди к черту, – сказал папа. – Ты чего стоишь? Я сказал «иди к черту» в прямом смысле слова. Проваливай! Скройся с глаз!

– Как хорошо, папочка, что ты не простой мужик, – сказала я, – как ты только что сам изволил заметить. И поэтому напиши просто: «Дорогая Гудрун! У нашей дочери день рождения. Приходи! Твой Славомир».

– Сейчас, – сказал папа. – Минуточку. Все будет, как ты хочешь.

Он порвал прежнее приглашение, достал новое (там была еще стопочка, штук десять, наверное. Папа их с запасом заказал в типографии), прищелкнул пальцами, подул на золотой кончик вечного пера и написал: «Любимая! Обнимем вместе нашу дочь. Вернись, я все прощу! Вечно твой С.»

– Нравится? – обернулся он ко мне.

– Если ты искренен, то да, – сказала я.

– Разумеется, – сказал папа. – В отличие от некоторых, я всегда правдив, искренен, честен и ясен душой, – и написал: «P.S. На два лица» – и красиво расписался.

И объяснил мне:

– Это, как ты понимаешь, на тот случай, если она не захочет ко мне возвращаться, а напротив, захочет прийти с каким-нибудь (он помолчал, подыскивая слово), ну, с каким-нибудь своим другом, а может, с подругой. Сейчас среди женщин модно заводить подруг. Ну все, все. Я устал, – сказал он, со щелчком поднимая и захлопывая письменную доску бюро.

– По-моему, наоборот, ты отдохнул и разгулялся после этой кошмарной сцены. Скажи, папочка, ты не огорчаешься, что не продал землю?

– Ну вот, – сказал папа, – по второму кругу. Я же тебе говорил: благородный человек никогда не огорчается по поводу того, чего нельзя поправить.

– А благородный человек – это человек-машина? – спросила я.

– Отчасти, – сказал папа. – И на мой взгляд, это прекрасно.

– Точно, – сказала я. – Недаром у принца Гомбургского была серебряная нога. Наверное, если бы он был весь металлический, он бы не наделал глупостей.

– Какая ты у меня начитанная, – сказал папа. – Любо-дорого послушать. Ну все, ступай. Ступай, доченька.

Он протянул мне приглашение и конверт.

– Дай еще парочку, – сказала я, – на всякий случай.

– Ты отстанешь на меня наконец? – сказал он, выходя из комнаты и едва не толкнув меня плечом. – Возьми сама все, что тебе нужно. Тут не заперто. И отстань, отстань, отстань…

Я пошла в свою комнату, написала приглашение как надо, от своего имени, просто: «Мама, приходи ко мне на день рождения. Ты же обещала!». И никакой подписи. Написала еще одно. «Дорогой Габриэль! Любимый брат!» – это я писала итальянскому князю, которого мама якобы усыновила с папиного разрешения.

Но мне вдруг расхотелось ехать на Инзель, отвозить эти приглашения лично. Я попросила Генриха вызвать курьера и велела курьеру отвезти оба письма по маминому адресу – «Инзель-Сигет, IV/15, графине фон Мерзебург». Я хотела было отправить приглашение на Гайдна, 15, Петеру и еще прибавить конверт для Фишера (они же все время вместе), но потом решила, что за эти дни мы обязательно как-нибудь встретимся и я передам эти приглашения лично. То ли тому, то ли другому, то ли обоим сразу.

Так оно и случилось.

Я услышала какой-то шум в папиной комнате. Я как раз занималась с Вяленой Селедкой, с моей учительницей всемирной истории и истории искусств – я вам уже говорила, вы, наверное, помните, что она была известная в свое время историческая романистка и сочинительница увлекательных биографий великих художников. Но папа почему-то был уверен, что именно такая учительница мне и нужна. И не потому, что я – девица, а она сочиняла романы для дам, а потому, что у беллетристов есть, как выразился папа, некий общий взгляд. А при изучении истории гораздо важнее – по папиному мнению – именно общий взгляд, а не имена и даты.

Итак, я сидела в своем жестком кресле, делая вид, что пишу конспект.

В углу комнаты на диване сидела Грета, вся очень идиллическая, с пяльцами в руках, вышивая гладью уголки тонкой белой салфетки, украшая их маргаритками в точном соответствии с бумажным узором, наколотым на ткань, – сидела, чуть-чуть близоруко сощурясь. По-моему, у нее было неважное зрение. Может, это связано с беременностью? Черт его знает. Завтра мы собирались идти с ней к глазному врачу. Сидела, смешно подогнув ноги. Ее чудесные колени вырисовывались под новой просторной юбкой, а слегка круглящийся живот был прикрыт свежей блузкой и чем-то вроде казакина из синего атласа, который пока еще легко сходился на ней.

Вяленая Селедка ходила по комнате кругами и, слегка жестикулируя, рассказывала про Сто дней Наполеона, про битву под Ватерлоо, не преминула упомянуть про знаменитый дождь и еще более знаменитый насморк, и про бульдожье упорство герцога Веллингтона, который, не жалея ни солдат, ни офицеров, вцепился в самом деле, как бульдог, в окраину этой голландской деревушки и, наверное, поклялся страшной британской клятвой, что не сделает ни шагу назад. Далее Вяленая Селедка рассказала, что, по мнению герцога Веллингтона, битва под Ватерлоо была выиграна за несколько десятилетий до этого, и не здесь, в этих дождливых Нидерландах, а там, на Британских островах, на зеленых лужайках английских аристократических школ – Итона, Харроу, Регби и Винчестера.