Дело моего отца - [53]

В энциклопедическом словаре сказано: «Ахунбабаев Юлдаш — советский государственный деятель. Член КПСС с 1921 года, участник борьбы с басмачеством, в 1925–1938 — председатель ЦИК Узбекской ССР, депутат Верховного Совета СССР с 1937 года. С 1938 года председатель Президиума Верховного Совета Узбекской ССР, заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР».

17 февраля 1925 года на Первом всеузбекском съезде Советов рабочих, дехканских и красноармейских депутатов мой отец говорил:

«Товарищи! Прежде чем предложить вам кандидата на пост Председателя ЦИК Узбекской ССР, нужно сказать, что фракция коммунистов (большевиков) думала, кого именно предложить, и при выборе кандидата, прежде всего, учла, что тот товарищ, которого выдвигает наша партия, должен быть обязательно дехканином, батраком. Это потому, что наша страна дехканская, и необходимо, чтобы председатель был таким человеком, чтобы к нему каждый батрак, каждый дехканин мог бы прийти непосредственно и побеседовать с ним о том, что ему нужно, и чтобы наш Председатель удовлетворял их просьбы, и, когда наш Председатель что-нибудь скажет, чтобы дехкане и батраки верили ему. Такого кандидата, который обладал бы всеми нужными качествами, мы нашли в сельскохозяйственной области — Фергане. Там мы нашли батрака, не имеющего ни клочка земли, только что начавшего работать и работающего в Маргеландском уезде в союзе „Кошчи“, а именно товарища Ахунбабаева. (Громкие аплодисменты, крики „Ура!“) Ваши аплодисменты указывают на то, что фракция нашей партии справедливо, правильно учла, что требуется массам — какой Председатель, какой работник нужен во главе ЦИКа для нашей страны…»

Вряд ли Каримберды знал, что именно и когда мой отец говорил о его отце. Но он знал другое: как относился и что говорил о моем отце его отец. Нет, я не имею в виду тех официальных речей, которые Юлдаш-ака Ахунбабаев должен был произносить после ареста отца, тех проклятий и оскорбительных кличек, которые сочиняли ему его «помощники». Да, Ахунбабаев говорил много, вернее, все, что положено, но всю жизнь любил и даже почитал моего отца.

О тридцать седьмом мы с Каримберды не говорили. Мы не вспоминали и тех лет, когда жили забор в забор, они на улице Бухарина, мы — на Уездной, и когда мы учились вместе в первом и втором классе неподалеку от конфетной фабрики «Уртак». Учился Каримберды плохо, хотя и я не блистал. Ему было неинтересно в школе, как это часто бывает со смышлеными ребятами, у которых «своих дел» полно. Учился Каримберды плохо, а человеком вырос хорошим, отличным хозяйственником и прирожденным механизатором. Каримберды — достойный сын своего отца, я убеждался в этом всякий раз, когда после той первой встречи заезжал к нему. Оказалось, что он еще и прекрасный рисовальщик. Он нарисовал меня очень похоже, подробно и смешно.

— Приезжай ко мне в Москву, — всякий раз приглашал я его, и он объяснял мне, что ехать одному ему неловко перед женой и детьми, а ехать всей семьей — денег нет.

— Я в Москве был. Мы все вместе были, помнишь? Наши отцы были живы. А дети сами побывают.

О Каримберды, настоящем узбеке, нужно было бы писать отдельно, но я пишу не о нем.

Мы миновали Фергану и Маргелан, въехали в прекрасную современную колхозную усадьбу, не остановились там, а только чуть притормозили у той чайханы, где Каримберды узнал о моем приезде. Он сам вел машину и, судя по всему, стремился куда-то, к какой-то точке.

Отсутствие мостика не остановило нашего движения. Мы вышли из машины и грузно заскакали через арыки, пошли по меже и наконец остановились. Каримберды стал объяснять мне, что теперь вся эта территория вошла в колхоз имени Ленина, а когда-то именно на этих «картах» был первый в здешних местах колхоз, и назывался он именем Икрамова. «Вот старики, видишь, пойдем туда, они подтвердят». Я не мог противоречить, хотя сказал: «Я верю тебе, зачем подтверждать?» — «Пойдем, пойдем, неужели не понимаешь, они специально пришли, чтобы посмотреть на сына Акмаля-ака. Им очень важно увидеть, что ты живой».

Весной и летом тридцать восьмого года весь Ташкент был заклеен гневными карикатурами на врагов народа. Моего отца изображали чаще всего в виде скорпиона.

Брат мой Амин, сын старшего брата отца, рассказывал:

— Однажды я пошел к ребятам в обсерваторию. Пока из Старого города шел, сто этих скорпионов видел. Потом ребята в обсерватории меня угостили портвейном. Знаешь, с непривычки сильно подействовало. Иду домой, покачиваюсь, по улице Бухарина иду, она тогда Орджоникидзе уже была. Иду, понимаешь, и вижу: возле своего дома сидит на лавочке Юлдаш-ака Ахунбабаев. На лавочке, рядом с милиционером. У него милиционер был узбек, тоже с усами и бородой, они похожи были. Сидят два узбека и беседуют. А вечереет. Я на другую сторону улицы перешел, чтоб они меня не узнали, а он узнал и позвал: «Иди сюда!» Сам знаешь, нельзя было в то время, чтобы взрослый узбек увидел выпившего парня. Это же позор! Это раньше позор был на всю жизнь, если от тебя вином пахло. Я стою красный, а он мне говорит: «Как тебе не стыдно пить, Амин, дорогой, как не стыдно! У тебя такая семья хорошая, такой великий, такой замечательный человек дядя у тебя был, а ты пьешь, позоришь их. Иди, больше не пей!» Ты понимаешь, весь город заклеен: «Икрамов — шпион! Икрамов — скорпион!» А он: «Иди и больше не пей». Не одни мы были, рядом же милиционер сидел, он же мог донести, понимаешь. Я тогда от этих слов сразу трезвый стал. От страха. Понимаешь, я же верил, что шпион, что скорпион.