Дело моего отца - [102]

Ни он, ни я тогда не поняли того, что он сказал иначе, чем он сказал Крестинский, мол, так изменился за эти сутки, что его даже нельзя было узнать, что у него даже голос был другой.

А вот еще одно свидетельство. Это рассказывала старая женщина, бывший врач Лефортовской тюремной больницы. Ее рассказ передала мне старая большевичка Е. Я. Драбкина, когда нашла меня как сына своих друзей Жени и Акмаля. Тогда Елизавета Яковлевна начинала серию своих воспоминаний о первых годах Советской власти. О том, что было потом, только рассказывала близким.

Врач Лефортовской тюрьмы говорила, что в ночь со второго на третье марта тысяча девятьсот тридцать восьмого года, то есть после первого дня заседания, Н. Н. Крестинский был доставлен к ней в таком состоянии, что он не мог говорить ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц. Это был мешок костей.[16]

Если сопоставить эти два высказывания, высказывание человека, который хорошо знал Николая Николаевича до ареста, и показания бывшего тюремного врача, то следует предположить, что возможно на второй день в Октябрьском зале Дома союзов был не Крестинский. И, может быть, фраза X. Г. Раковского: «Я обращусь, если позволит суд, к самому Крестинскому». И дальше: «Николай Николаевич, когда я был в ссылке, ты мне писал?» — может быть, это все срепетированный ввод дублера?

Я не настаиваю на этой версии. Когда-нибудь, когда откроют архивы, мы найдем полный ответ. Я не хочу ошибаться. Я только указываю возможные варианты.

…X. Г. Раковский продолжает изобличать Н. Н. Крестинского. И тот поддакивает, говоря: «правильно», «подтверждаю», «это то самое письмо», «это было восьмого апреля», «да, так». Подытоживая показания Раковского, председательствующий спрашивает Николая Николаевича:

— Вы подтверждаете то, что говорил здесь Раковский?

Крестинский. Подтверждаю.

Вышинский. Если верно то, что говорил Раковский, то будете ли вы продолжать обманывать суд и отрицать правильность данных вами на предварительном следствии показаний?

Крестинский. Свои показания на предварительном следствии я полностью подтверждаю.

Вышинский. К Раковскому у меня вопросов нет. У меня вопрос к Крестинскому: что значит в таком случае ваше вчерашнее заявление, которое нельзя иначе рассматривать как троцкистскую провокацию на процессе?

(Ответ Крестинского невероятен. Это поразительная фраза, которую я безуспешно стараюсь выучить наизусть. Прошу прочесть ее внимательно. — К. И.).

Крестинский. Вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжелым впечатлением от оглашения обвинительного акта, усугубленным моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду, не в состоянии был сказать, что я виновен. И вместо того, чтобы сказать — да, я виновен, я почти машинально ответил — нет, не виновен.

(И прокурор считает нужным переспросить. — К. И.).

Вышинский. Машинально?

Крестинский. Я не в силах был перед лицом мирового общественного мнения сказать правду, что я вел все время троцкистскую борьбу. Я прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем тягчайшим обвинениям, предъявленным лично мне, и признаю себя полностью ответственным за совершенные мною измену и предательство.

Вышинский. У меня больше вопросов к подсудимому Крестинскому пока нет.

Председательствующий. Садитесь, обвиняемый Крестинский. Переходим к допросу подсудимого Рыкова. Подсудимый Рыков, ваши показания, данные на предварительном следствии, вы подтверждаете?

Рыков. Да, подтверждаю.

Все это происходило перед глазами отца. Все было сделано для него, для всех, кто был рядом с ним. Чтобы не было соблазна.

Шараф Рашидов дважды или трижды в разговоре со мной упорно без моих вопросов говорил мне, что процесса вообще не было.

— Как не было?

— Не было. Поверь, Камилджан. Не было. И отца там твоего не было. Ты мне поверь, я все документы видел.

Мне часто говорят: ты пишешь об отце, но ты понимаешь, что ты обязан быть объективным?

Я стараюсь.

Почти тридцать лет назад я приехал в Самарканд, город, где я научился ходить и говорить, и встретился там со старыми большевиками, работавшими с моим отцом. Мирзаходжа Урунходжаев знал отца с восемнадцатого года, часто ругался с ним, но любил его всю жизнь. Раджаб Абдугафаров был секретарем райкома в начале тридцатых годов.

Не знаю, как теперь, а тогда секретарям райкомов посылали стенограммы пленумов ЦК и совещаний. Бывший секретарь райкома рассказал мне историю, которую я знал. Еще один случай, подтверждающий мою уверенность, что воспоминатели очень часто заслуживают такого же доверия, как и документы. А иногда и большего.

— И вот я получил стенограмму. Обсуждался вопрос о снабжении Узбекистана. Икрамов говорит, что Узбекистан — хлопкосеющая республика, поставляет сырье для промышленности и поэтому снабжаться должна как промышленные районы. А если не будет снабжаться как промышленные районы, то пусть разрешат нам сеять хлеб. Справедливо говорил, мне понравилось. А Сталин его все время перебивает, прямо не дает ему говорить. А Икрамов свое продолжает. А Сталин его опять перебивает.