Делай, что хочешь - [38]

«А это, спрашивает, не смерть?» – «Конечно, нет. Она оглянется, и все увидят твое лицо», – «Но кто это?»

Тут меня осенило. «Это сама столица и есть. Это ее душа. Которую обычно никто не видит. Только нарисовано наоборот: душу лучше видно».

Хотел на нее взглянуть, но она крепко меня обхватила и не позволяла повернуться. Чувствую, провела щекой по рукаву. Все до дна прозрачно. Она же присмотрелась к этой картине и уже не видела, а я разбередил, вновь разглядела, плачет. Чего же тут не понимать?

Не было у нас никаких размолвок и недоумений. Правда, о свободе однажды поспорили. Они вечно с доктором на два голоса: свобода да свобода. Что-то меня царапало. Говорю: «А вот я не свободен. От тебя завишу. А ты от меня нет?» – «И я от тебя, отвечает. Значит, мы свободны вместе». А я закусил удила: «Красиво сказано, говорю, но если ты захочешь от меня уйти, мы не будем свободны вместе. Как тогда ты поступишь?» Неприятно так сказал. Она вдруг улыбается: «Точно так же, как и ты, если ты захочешь уйти от меня» – «Нет, кричу, ни за что с тобой не расстанусь!» Она головой качает: «Тебе воображается, будто меня отнимают или тебя принуждают уйти, а ты кричишь: «Ни за что!» – А ты представь, что сам хочешь расстаться». Я так пылко начал: «Это никак невозможно…», но вдруг все слова проглотил: увидел, как прошел мимо ужасно опасного поворота и не заметил. Подумал: что было бы, если бы моя подруга, моя первая жена сама меня не оставила? Если бы она надеялась прожить жизнь со мной? Что бы я тогда делал? Молчу, ничего выговорить не могу, даже покраснел. А она лукаво так смотрит. «Что ты, говорит, вообразил? Признавайся». Я и признался. А она серьезно, грустно говорит: «Наверное, ты бы все-таки расстался. Но тогда у нас бы не было так чисто и хорошо».

А другой раз спрашивает, хочу ли я ребенка. Я весь расцвел: «Дочку, говорю, похожую на тебя». Думал, сейчас и услышу радостное известие. А она говорит, что тоже хочет, но боится. Жизнь слишком страшная, чтобы приводить в нее младенчика и обрекать всему этому. Стал переубеждать. Тут родители вмешались. Мы же не скрывались, не секретничали. Тетка поет: «Только и мечтаю, пылинке не дам упасть, вон нас сколько, защитим». Доктор – чуть не стихами: «Дети – это доверие жизни к самой себе. Вечность – это ребенок, играющий в камешки на берегу моря. Отказываться от ребенка – отказываться от доверия и вечности».

А дите оказалось похоже на меня! Но когда принесли вот такусенький сверточек, меньше нашего кота, головенка рыженькая, вот тут меня проняло. Испугался. Нас-то много, а защитим ли – неизвестно. Но она, когда решилась, вроде бы перестала бояться. Из лазарета уволилась, поступила в женский медицинский институт, держать экзамен на детского врача, для фельдшериц с опытом как раз открылись двухгодичные курсы. Мы, как вспомню, много работали, но все успевали. Она малышку сама кормила. Как-то и то, и другое получалось: и малышка, и курсы. С теткиной помощью, конечно. Детишек своих тетка передала помощнице: поработала, говорит, для общества, теперь только внучкой хочу заниматься. Такая полная была жизнь. Хорошая.

Тут-то меня и выслали по приговору. После рождения малышки в управе обратили внимание на внебрачное сожительство, нарушающее закон и оскорбляющее общественную нравственность. Отец, как и обещал, начал процесс. Суд тянулся месяц за месяцем, мы без тревоги к нему относились: интересная борьба. И вдруг – приговор: в течение недели вступить в законный брак, а в случае невыполнения в семьдесят два часа отправляться мне в административную ссылку. Куда сам выберу, но в отдаленную сельскую местность. Сельская местность почему-то везде считается исправительной. Натворит человек дел в городе, а его – сельской местности в подарок. Получите, вам своих сложностей не хватает.

Меня так и оглушило. Что делать? Она говорит: это ты у нас административно высланный, а я свободная гражданка, куда захочу, туда и поеду, – например, с тобой. Уезжать с ней – это совсем другое дело, конечно. Но малышке и годика нет, еще от груди не отнимали. Как ее оставить? Тетка с доктором в один голос: мы сами справимся, а вы обязательно поезжайте вместе.

Сюда, на границу, где холера была, медицинский департамент снаряжал прививочный отряд. У нее ведь уже диплом врача, ее мигом туда включили. И меня, решили, наймут, но там, на месте. А здесь отец подаст апелляцию.

Пошел я в полицейское управление заявляться, что выбираю приграничную местность. И крепко там сцепился. Мне полагалось получить предписание. Приводят к чиновнику. Не старше меня, но очень покровительственный. Спрашивает: «Как, вы уезжаете?» А я уже был языкатый: «Что значит – как? Приговорили – уезжаю». А он так заботливо: «Нет, – настаивает, – никто не хотел вас высылать. Вам помогали исправить ошибку. Дали возможность выбора. Зачем вы уезжаете?» – «Затем, говорю, что приговору подчиняюсь, а сам насиловать убеждения не буду. И не надо со мной задушевным тоном. Высылаете – высылайте», – «Нет, вы сами себя высылаете нелепым упрямством. У вас же маленький ребенок. Вам что дороже – ребенок или убеждения?» Я аж зубами лязгнул: «Вы государственный, чиновник. Вы понимаете, что сейчас сказали? Вы сказали, что у нас такое государство, где человек вынужден выбирать между ребенком и совестью. Надеюсь, что не такое. Мы обжалуем приговор». Он ртом дергает, усмешку давит. «Да, – вздохнул, – тяжелый случай. По-дружески вам советую – опомнитесь. Вот уж не думал, что кто-то пойдет в ссылку за право оставить дочь незаконной». – «Такие законы значит. Лицемерные. Мы против них судились». Он расхохотался и последнее слово за собой оставил: «Запомните, лицемерие – это пошлина, которую добродетель взимает с порока». Я и запомнил. Потом только узнал, что он это не сам придумал.