Дела земные - [9]

Старый Кайбылда поздоровался с сыном, терпеливо ждал, пока старуха успокоится и, почувствовав, что она немного отошла, сказал:

— Будет, вытри слезы. Дай-ка поздороваться с молодцом. — Он крепко обнял внука и взял за плечи. — Смотри, какой джигит вымахал, выше деда.

А Чоро все смущенно поглядывал на Медера, словно спрашивал, как себя вести и что следует сказать.

Быстрая Назира, радуясь приезду брата, вертелась возле и с любопытством смотрела на Чоро. Она уже успела расстелить на траве под яблоней коврик-шырдак и одеяла.

— А ну-ка, мой мальчик, подойди к этому дереву, — попросил старый Кайбылда и подвел его к высокому зеленому тополю. — Ты его не помнишь?

— Нет, дедушка.

— Конечно, столько времени прошло. Если бы не твоя бабушка, я бы тебя тоже не узнал. — Кайбылда вздохнул. — Видишь метку? — Подняв руку, он потрогал шершавыми пальцами темный широкий рубец на стволе. — Это ты хотел срубить, когда тебе было семь лет, запарился тогда, сил не хватило… Смотрю иногда на этот рубец — скоро его руками не достать — и, кажется, вижу, как ты растешь…

Трое мужчин сидели на бревнах и смотрели, как закатывалось солнце — будто оранжевый ком таял и растекался по гребням гор…

В вечерних сумерках засиял, словно серебряный серп в колодце, на небе месяц. Маана шла в дом, но остановилась посреди двора.

— Поглядите-ка, месяц народился. На одной ножке стоит, как журавлик: быть теплу и благодати, прими ты наш поклон. — Старая Маана поклонилась месяцу. — В день приезда детей народился месяц, значит, к добру это. — Она поклонилась еще раз и провела ладонями по лицу. Этот жест повторил за ней дед Кайбылда.

Еще не совсем проснувшись, Чоро услышал, как бьется струя молока о дно ведра: бабушка Маана доила корову.

Чоро лежал в саду под яблоней. Было рано, не рассеялись еще рассветные сумерки. Он сладко улыбнулся, открыл глаза, увидел Медера и деда Кайбылду, прилаживающих хомут к лошади. Лошадь, стуча копытами, перешагивала через оглобли. Дед цокал языком, подводя ее на место, Медер держал кобылку за уздцы, укоротив вожжи.

Маана кончила доить, подошла к старику.

— Дети всего на день приехали, пусть побудут дома, завтра поедешь косить.

— Э-э, байбиче, что же им сидеть возле тебя, как цыплятам возле наседки. Пусть настоящим горным воздухом подышат, в траве поваляются.

— А за лисами будем охотиться? — спросил Чоро, взяв ведро из рук бабушки Мааны.

— Как обещал, — кивнул дед.

— Так вы уже сговорились? — покачала головой Маана. — А у меня ничего не готово для вас, не собрано.

— Налей нам полный чанач[6] джармы[7] и дай две сковороды хлеба[8] — этого нам до вечера хватит…

…Лошадь была запряжена, в телегу положили две косы. Взяв у Мааны узелок с нехитрой едой, Кайбылда с детьми выехал со двора. Дробно стучали колеса в утренней тиши, телега катила по деревенскому проулку.

…Старый Кайбылда косил размашисто и широко. Ровно ложилась скошенная зелень. Время от времени старик останавливался, доставал гладкий каменный брусок из потертого кожаного мешочка, висевшего на поясе, затачивал лезвие и снова шел, размашисто и широко орудуя косой.

Медер влюбленно глядел на отца, радуясь его здоровью и силе, он не поспевал за ним, сбивалось дыхание. И Чоро мешал, путался со своим серпом рядом, приходилось за него докашивать.

…Потом, разморенные полуденной жарой, они сидели у журчащего ручейка, пили джарму и ели домашний хлеб, испеченный руками Мааны.

Отсюда, с высоты пригорка, как на ладони была видна зеленая долина. Горы и холмы волнами спускались к аилам. В этой долине их было несколько, цветущих оазисов.

Кайбылда принес в листьях лопуха крупные, зернистые, пепельные от налета ягоды ежевики. Медер и Чоро набросились на ежевику, ели горстями, измазались.

— Ну, теперь вам попадет от мамы, — сказал улыбаясь Кайбылда. — Торопитесь, словно ежевики никогда не видели. Дикари…

— Не видели, отец. — Медер стал припоминать. — Как в город уехал после школы, с тех пор не ел. А в детстве, помню, в ежевичный бор ходили с друзьями.

— Там теперь Уметкул по весне пасет своих телят. Сколько раз говорил ему: убери ты их, оставь ежевику ребятам. Смеется только, за живот хватается. Не знаю, что тут смешного… А как сладок-то горячий хлеб с ежевикой! А?

Тихо было в долине. И если бы не вихрь-вьюн, раскруживший пыльный столб в поле, то мир вокруг можно было бы сравнить с заколдованным, онемевшим царством.

— Да-а, — вздохнул Кайбылда, — и скоро это все окажется под водой, под искусственным озером. Нам уже сказали в сельсовете, чтобы мы строились в другом месте, повыше. Это все из-за вашего водохранилища.

— А что, на новом месте земля похуже?

— Плохой земли не бывает, сынок. А особенно хороша она там, где прижился. Ведь она от прадедов наших нам досталась. Здесь ее пахали и бороновали, здесь сеяли. Словом, приросли к ней, пустили корни. Вон какие сады, рощи какие. Разве лишь тополю одному все равно, где жить, куда прутик воткнешь, там и вырастет.

Медер слушал отца, не перебивая. В полуденной тишине лениво трещали кузнечики.

— Головой-то я понимаю, что надо, надо переселяться, вода нужна людям и земле нужна, где сухо, там и урожая не жди, но на душе тяжело. Выходит, сынок, ты меня гонишь с дедовской земли…