Дела земные - [8]

— Сагынай, почему ты не выйдешь замуж за моего брата? — к полному удивлению обоих неожиданно спросил Чоро.

— Вот именно, почему? — разыгрывая шутку, сказал Медер, чтобы как-то сгладить неловкую ситуацию. — Вот это деловой разговор. А то все сказки да басни…

— Одержи́м твой брат, Чоро, — мягко, не повышая голоса, сказала Сагынай. Не грубость уловила она в вопросе Чоро, а непосредственность его мальчишеского характера. Да и сама она не раз, наверное, думала об этом. — Одержи́м. Он нашел себя в работе, в делах земных. Это его страсть. Это счастье — найти себя… Могу ли я мешать ему? Быть ему обузой…

Медер хотел сказать что-то, но Сагынай продолжала:

— Жена требует внимания. А я ведь тоже не небесное создание, буду обычной нормальной женой. Потом будут дети. Это новые заботы. А как же его работа, страсть? Его стихия, его одержимость? Все, чем он дышит? «Любовная лодка разбилась о быт». А муж и жена — это быт, Чоро. Быт — это рифы. А разобьется об них «лодка одержимости», что тогда?

— Как я вам завидую, — сказала тихо Дамира. — Завидую вам обоим, да-а…

— Дамира, девочка милая, у тебя еще все впереди. — Сагынай обняла ее за плечи. — Это чувство приходит к каждому…

— Не к каждому, нет, не к каждому… Моя сестра вышла замуж за человека, который ей безразличен, вышла только потому, что забеременела… У нее не было другого выхода.

Все молчали, медленно догорал костер.

— А сколько же таких, которые женятся не по любви, а по надобности или безвыходности, да…

В голосе недавно такой смешливой и казавшейся такой наивной Дамиры было столько искренности и убежденности, что никто не решался ее перебивать.

— Девушка говорит парню: я жду от тебя ребенка. Они чужие друг другу, но она ждет от него ребенка, да. И они женятся. И этот ребенок становится для них обузой на всю жизнь. Они ненавидят еще не родившееся дитя. Ребенок — то, что должно быть смыслом жизни, и вдруг ненависть и обуза… Это страшно.

— Страшно, Дамира, — приподнялся Медер. — Это жутко и безнравственно… Все трое обречены на несчастье…

— Давайте не говорить сегодня о мрачных вещах, давайте говорить о хорошем, — предложила Сагынай. — Давайте танцевать, день рождения еще не окончен.

Еще солнце не закатилось за гребни высоких гор, а они уже подъезжали к аилу, где жил Кайбылда, отец Медера, и мать — добрая, сердечная Маана, никому в жизни, наверное, не сказавшая худого слова.

— Вот в этих горах, по преданию, захоронен Манас, — сказал Медер.

— Разве не в гумбезе[5]? — спросил Чоро.

— Нет. Гумбез был выстроен гораздо позже, а тело Манаса по велению его жены Каныкей погребли в горах, куда не ступала нога человека, в царстве диких козлов и архаров. Замуровав его в камни, Каныкей вместе с самыми близкими сподвижниками Манаса повернули русло реки и затопили курган, чтобы враги не смогли надругаться над прахом Манаса. Вон, видишь, та самая река. Старики говорят, что она чуть обмелела, но и сейчас ее поток может сбить коня.

— Да ведь это легенда!

— Легенда. Но в каждой легенде есть правда. Нашли же Трою, поверили в миф. Если бы я был археологом, то серьезно бы занялся этой легендой.

— Может быть, поедем к мавзолею? Посмотрим.

— Поедем после аила. Туда придет Сагынай.

Чоро поглядел на брата и улыбнулся:

— Ты знаешь, брат, она мне понравилась…

— Да ну? — наигранно удивился Медер.

— Ей-богу! Когда же свадьба будет?

— Скоро. Вот получу квартиру…

— Не тяни, брат.

Медер согласно кивнул головой и повернул в проулок, обсаженный деревьями, шины зашуршали по мелкому гравию. Машина шла вдоль русла пересохшей реки, где были видны следы прошедшего селя: вывороченные и разбросанные камни-валуны, смытые берега, тракторы на железных тросах тащили голые, искореженные стволы деревьев. Мост из бетонных блоков был снесен, а рядом с ним через пересохшее русло расчистили временную дорогу.

— Большой сель прошел, — сказал Медер. Машина зло урчала, переезжая на другой берег. — Киргизы недаром говорят, что самые безжалостные и бессловесные враги человека — это буйный огонь и буйная вода.

Аил находился у подножия зеленых гор, не выжженных солнцем и еще не вытоптанных отарами и табунами. Сквозь густые рощи белели дома, вились дымы над очагами, обещая деревенский уют и тишину.

Медер остановил машину у дома, обнесенного изгородью из ровно подогнанных тополиных веток. Домашние в этот час были заняты вечерними заботами. Мать несла охапку свежей травы для коровы, отец что-то ладил под широким навесом, а сестренка Медера, Назира, хлопотала у очага. Медер подтолкнул в открытую калитку вдруг оробевшего Чоро.

Маана первой увидела их… Она шла к ним навстречу и постепенно узнавала своего внука, которого так долго не видела. Она бросила в сторону траву, обняла Чоро и стала осыпать поцелуями.

— Сердце ты мое, душа моя, да чтобы жертвой стать за тебя, — тихо шептала она, — внучек ты мой, жеребеночек, ты ли это?

Чоро молчал и только смущенно улыбался. Не в силах сдержать своих чувств, Маана заплакала беззвучно. Всколыхнулась в ней печаль, вспомнила сына — отца Чоро, и была эта печаль перемешана с радостью встречи с внуком, по которому истосковалось сердце.