Декабристы - [147]
Оригинальность поэзии Рылеева заключена, конечно, в ее гражданских мотивах. Уже давно установлено, что он имел право на название нашего первого певца гражданской скорби и гражданского гнева, и его давно уже признали предшественником Некрасова. Как автор «Дум» он может быть назван предшественником и Алексея Толстого, который в своих «Балладах» историческими воспоминаниями и образами стремился пояснить общественные идеалы своего времени.
Отмечая такую оригинальность поэзии Рылеева, необходимо, однако, оговориться. Литературное произведение с резкой общественной, гражданской и даже политической тенденцией не являлось новостью в годы, когда Рылеев выступал со своей песнью. По силе и решимости песня Рылеева даже слабее и сдержаннее многого, что в этом духе писано до Рылеева. Но за Рылеевым остается одна большая заслуга – он был первый популяризатор гражданских чувств, умевший придавать им достаточно удачную поэтическую форму, и песня его, помимо своей литературной ценности, завоевала себе право на легкое, свободное обращение – право, которым не пользовалось ни одно из произведений, родственных поэзии Рылеева и пущенных в оборот раньше его песен.
Несколько исторических справок помогут нам определить значение поэзии Рылеева среди однородных ей литературных памятников.
Общая связь поэзии Рылеева с политической мыслью его времени ни для кого не была тайной. Один из участников движения 14 декабря, барон В. И. Штейнгель, в своем письме к императору Николаю Павловичу, – в письме, в котором он излагал царю, насколько либеральный образ мыслей был терпим и распространен накануне 14 декабря, – писал:
«Хотя цензура постепенно сделалась строже, но в то же время явился феномен небывалый в России – IX том Истории Российского государства, смелыми, резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия, и одного из великих царей открыто наименовавший тираном, какому подобного мало представляет история! Непостижимо, каким образом в то же самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам, ничего не значащим, как то: «ангельская красота», «рок» и проч., она пропускала статьи, подобные «Волынскому», «Исповеди Наливайки» и «Братьям-Разбойникам» и пр. Перед самым восшествием Вашим на престол, в № 22 «Северного архива» появилась статья об избрании Годунова на царство».[574] В подтверждение своей мысли барон Штейнгель указывал также на запрещенные стихотворения Пушкина и на басню Дениса Давыдова «Голова и ноги».
Этот список можно было бы увеличить, и мы увидали бы, что поэзия Рылеева имела весьма заметных предшественников.
Она, действительно, примыкала, с одной стороны, к дозволенному кодексу гражданской морали, которую Карамзин проповедовал в IX томе своей истории,[575] а также и Державин в своих одах;[576] с другой стороны, она примыкала к самой настоящей свободомыслящей поэзии, которая от прославления гражданской добродетели смело переходила к политическим призывам.
В этом смысле прямой предшественницей стихотворений Рылеева была знаменитая ода «Вольность», которую Радищев в 1790 году включил в свое «Путешествие». Эту оду в Москве не хотели печатать, потому что предмет таких стихов был «несвойственен нашей земле». Неуклюжая, литературно совершенно не отделанная ода взывала к вольности, которая должна была исполнить своим жаром сердце рабов; она взывала к Бруту и Теллю; по-своему пересказывала цитаты из «Общественного договора» Руссо; воспевала «закон» для всех равный; клеймила суеверие священное, которое в союзе с политическим суеверием крепнет и гнетет общество; она говорила о властителе, который, севши властно на грозном троне, зрит в народе одну лишь «подлу тварь» и не думает о том, что может прийти мститель «склепанных народов». Ода необычайно откровенно высказывалась об этом мстителе, призывая все громы на голову тирана; в последних строфах она вызывала кровавую тень короля Карла I английского и пророчила «вольности» великую будущность. Если собрать из сочинений Рылеева все острое и жгучее, то оно окажется более слабым и бледным (по смыслу, конечно), чем любая строфа этой старой вольнодумной оды, которая сохранилась, однако, в памяти у весьма немногих, судя по тому, что ни в сочинениях, ни в частных письмах либералов тех годов она следа почти не оставила.
К числу предшественниц песни Рылеева нужно отнести и знаменитую некогда (1796) трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Трагедия, в конечном своем выводе, необычайно благонамеренная, – она была направлена к тому, чтобы убедить зрителей в необходимости сильной и единой власти (в лице Рюрика). Но в то же время устами Вадима (противника Рюрика) она высказывала необычайно смелые суждения о властителях и власти и принимала на себя защиту вольности вообще и новгородской в частности. В ней можно было прочитать настоящий призыв к восстанию против утеснителей свободы, плач над судьбой народа, который утратил и силу, и доблесть, подчинившись владыке, и гордое величие героя-республиканца, который, будучи не в силах пережить унижения отчизны, предпочитает лучше пронзить себя собственным мечом, чем признать над собой какую-либо власть, в выборе которой он не участвовал.
