Декабристы - [121]

Никто не решится, конечно, приравнять это движение к типу народных. В народных движениях сильны не вожди, а сама масса, которая видит в вождях исполнителей своих чаяний. Этой массы на Сенатской площади не было; были солдаты, которые не догадывались, зачем они тут, и которые, наверное, не пошли бы на площадь, если бы им сказали всю правду. Стояли эти солдаты, не обнаруживая никакой агрессивности, и дали себя расстрелять, почти не оказав сопротивления. Толпа народа смотрела на это зрелище и была озабочена лишь тем, чтобы картечь в нее не попала.

Декабрьское движение нельзя поставить в прямую связь и с дальнейшим ростом революционной агитации, если, конечно, не понимать эту связь в самом общем смысле.

Когда в середине и в конце царствования Николая Павловича, в мертвой тишине раздались вновь – и то шепотом – революционные речи, они не походили на речи, которые произносились в тайных кружках декабристов. На смену родовитым военным дворянам шли, правда, опять дворяне, но менее родовитые статские и почти все литераторы. Конституций они не писали, о немедленном проведении политических реформ не думали, и основной их символ веры был иной, чем у старшего поколения. Участники кружков Герцена и Петрашевского первыми стали насаждать у нас идеи социализма. Не на политический переворот было направлено их внимание: они размышляли и толковали о несправедливостях социального строя в России и на Западе и все силы свои они обращали на то, чтобы укоренить сознание этой несправедливости в умах и сердцах наивозможно большего количества знакомых и слушателей. То социальное зло (и прежде всего крепостное право), против которого боролись декабристы, признавалось великим злом и этими первыми русскими последователями западного социализма. Но политическая программа, которая, по мнению декабристов, должна была исцелить Россию от этого зла, для наших первых социалистов не существовала.

О политических реформах мы вновь стали думать лишь с конца пятидесятых годов, но в конституционных помыслах дворян того времени мы найдем очень мало сходного с помыслами декабристов. Что же касается дальнейшего движения революционной мысли в радикальном лагере, то эта мысль примыкает опять к западным социалистическим учениям и черпает свою силу в нарастающем недовольстве народных масс.

Таким образом, декабрьская вспышка является очень своеобразным событием, которое только в общих своих чертах напоминает то, что, собственно, следует называть революционным движением в России. Но эта вспышка сама по себе явление очень яркое. Это – первая поэтическая мечта о свободе, мечта, торопливо пожелавшая свести свои счеты с действительностью; именно поэтическая, лирическая мечта, не вооруженная никаким практическим опытом, с некоторым лишь запасом теоретических знаний. Носители этой мечты почти все – поэты, поэты с поэтическим талантом или поэты в душе. Они сильны верой, которая, как известно, есть уверенность в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Дети своего сентиментального века, почти все правоверные христиане, люди доверчивые, убежденные в том, что зло на земле существует лишь для того, чтобы добро могло над ним торжествовать свою победу, – они надеялись по революционному пути обогнать процесс эволюции. Они считали себя государственными мужами, они – юные романтики революции! Они учились не у жизни, а у Плутарха. Где им было рассчитать, как должно преодолевать препятствия и притом такие препятствия, которые ставит не воля отдельного лица, а целый исторический уклад народной жизни? Они были поэты, когда верили в мгновенное воплощение своих гуманных идеалов, когда обдумывали план восстания, и всего больше были они поэты в ту минуту, когда шли на площадь в Петербурге или выступали в поход на Юге. Пусть это слово «поэт» не смущает нас: в нем нет ни упрека, ни умаления. Оно может только возбудить некоторое сомнение, если вызвать в памяти образ трезвого и практичного Пестеля, если припомнить, сколько политической ясности и глубины было в идеях Лунина и Батенкова, сколько логичной стройности в мыслях Муравьева и Штейнгеля.

Но если послушать, какие речи ведут эти трезвые люди, а в особенности все остальные энтузиасты на тайных собраниях, если припомнить, с каким легким и беззаботным сердцем они записываются в члены разных «отраслей», если понаблюдать за ними в критический момент наивысшей опасности, в особенности, если послушать, как откровенно они на допросах друг на друга показывают, как иногда без нужды раскрывают все свои помыслы и, наконец, молятся, пишут покаянные письма и затем смиренно умирают и безгласно идут в ссылку, – если все это вспомнить – только тогда начинаешь понимать эту великую трагедию мечты, разыгранную поэтами, эту поэзию революции, которая увлекла людей даже трезвых со всеми задатками серьезного анализа действительности.

Декабрьское возмущение – не первый акт революционного движения в России. Это – глубоко минорная интродукция, в которой предвосхищен основной мотив всякого восстания за свободу, его лирический подъем и трагический пафос.

В этой семье энтузиастов революции было несколько истинно одаренных поэтов, и имя одного из них – Кондратия Федоровича Рылеева – навсегда и неразрывно осталось связанным с памятью о декабрьском дне. Сам он признавал себя главным виновником возмущения, и судьи, проверив его показания, также признали, что он был одним из главных зачинщиков, почему и предали его казни. Так и остался он в памяти потомства душой всего заговора и вдохновенным его певцом. А в своей поэзии Рылеев поднимался до высот вдохновенной речи, хотя как поэт, не вполне созревший, он не сказал своего последнего, самого сильного слова.