Декабристы - [117]

Мне казалось, что я изложил ясно состав тайного общества, и потому покорнейше прошу Высочайше учрежденный комитет назначить именно, какие места требуют пояснения: на что ответствовать буду охотно. Теперь же ко всему в различных вопросах мною показанному могу только прибавить насчет общества, что оно имело обширные замыслы и ничтожные средства, состояло более из людей молодых с возгораемым воображением, а не со зрелым рассудком. Действия оного доказали его безрассудство, и к счастью, распространение его захвачено в самом младенчестве. Из конституции Никиты Муравьева можно подробно видеть цель общества; намерения состояли в устранении Царствующей Фамилии или в уничтожении Оной, дабы ввести новый порядок вещей; а увлеченье солдат – средство к захвачению власти и удержания в порядке народа. Повторю, что я убежден в той истине, что общество без обстоятельств, которые дали ему силы, десятки лет провело бы в бездействии; но междуцарствие привело в движение все страсти и все надежды и склонило на сторону общества многих, которые думали действовать только в пользу Цесаревича.

Что же касается до участия членов, то я изложу ниже, как это было прежде и во время 14 декабря. Только долгом считаю прибавить, что я по характеру своему любил уединение, читал и учился и потому не был знаком со многими, немногих могу и описать. А будучи весьма равнодушен к обществу, не знал и половины имен сочленов. Вследствие сего я изложу теперь действие лиц, более замечательных и которые находились у меня на глазах.

Князь Трубецкой, думаю, один из основателей общества. Рылеев мне всегда хвалил его хладнокровие и осторожность. Личного с ним знакомства не имел я до конца ноября 1825 г. Тут мы ознакомились как члены. Он давал известия, что слухи о завещании подтверждаются и какие движения заметны при дворе. Дня за четыре избран начальником, для чего и я через Рылеева дал свой голос. Но когда Рылеев назвал его Диктатором – я сказал, что это кукольная комедия. За два дня он говорил, чтобы действовать как можно тише и не лить крови; и тут и во время известия о смерти проговаривал, что нельзя ли Имп. Елисавету на трон возвести. Тут же сказал он: «Впрочем, господа, если видите здесь свое малосилие, отпустите меня в Киев, я ручаюсь, что Второй корпус не присягнет». В день действия обещал он ждать войск на площади, но отчего там не явился, не знаю. Это имело решительное влияние и на нас, и на солдат, ибо с маленькими эполетами и без имени принять команду никто не решился.

Князь Евг. Оболенский. Ревностный патриот и мечтатель – он набрал, кажется, довольно членов. Он с Рылеевым обыкновенно рассуждал и толковал о конституции, а я езжал к нему больше поспорить о немецкой философии, которую он защищал, а я над ней смеялся. Знаком с ним года с полтора. У него собиралась дума. С 27 числа ноября был у Рылеева почти ежедневно, где и решили мы, что надобно действовать. Тут мы оба говорили, что обществу при Императоре Николае Павловиче не существовать, ибо он имеет чрезвычайно проницательный глаз: от него не скроется наша цель. У него также собирались дня за два, по офицеру с полков, на которые надеялись; чтобы условиться, как чему быть. В день происшествия он явился на площадь и командовал одним пикетом. Перед рассеянием нашим он дал мнение, чтобы идти за шинелями в полк – потом я уже его не видал.

Никита Муравьев занимался сочинением конституции, которой некоторые части и написал. Мнение с нами о чистом народном правлении разделял одинаково. Давал он мне однажды часть о земском уложении, для замечаний, но я возвратил, ничего не написав, сказавши, что немного в законодательстве смыслю. Короток с ним никогда не был. Видел его как члена дважды у Оболенского и раз у Рылеева. Кавалергардский брат его Муравьев со мной, кроме поклонов, знаком не был, но я думаю, через него приняты были офицеры Кв. полка. Никита был в отпуску и потому участвовать в последних мерах общества не мог. Меньшой же его брат во время болезни Рылеева раз его посетил, но как тут были чужие, то ничего не говорил. В день происшествия я его не видал, равно как и прочих кавалергардов.

Рылеев. Один из самых ревностных членов общества, человек весь в воображении, но, кроме либерализма, составляющего, так сказать, точку его помешательства, – чистейшей нравственности. Он веровал, что если человек действует не для себя, а на пользу ближних и убежден в правоте своего дела, то значит само Провидение им руководит. Это мнение частию делили с ним многие из нас. Хотя он был лучший мой друг, но для истины не скрою, что он был главной пружиной предприятия; воспламенял всех своим поэтическим воображением и подкреплял своей настойчивостью. Он первой дал мысль, чтобы служить в палатах для показания, что люди облагораживают места, и для примера бескорыстия. Ему последовал Пущин, и потом по переходе сего последнего в Москву в надворный суд многие молодые люди сделали то же. Он часто укорял меня за леность и равнодушие к обществу – я отзывался, что берегу свою деятельность на дело. Приезд и намерение Якубовича зажгло потухшую искру – начать действие, но как бы то ни было, если замысел Якубовича был непреложен, он более всех содействовал к отклонению удара. В вопросе об уничтожении Царствующей Фамилии он всегда был мнения, чтобы оставить в покое Константина Павловича для того, чтобы новое правление не разделилось на партии, имея грозу на границах. Из этого видно, какие детские были у нас расчеты; да и в преобразовании России, признаюсь, нас более всего прельщало русское платье и русские названия чинов. Со смертью Государя Императора его квартира была сборным местом заговорщиков. Он приглашал к себе новых знакомцев из полков, принимал известия, уговаривал всех. Дня за два у нас было шумное заседание – между прочим, Рылеев думал, что если не удастся, то с поднятыми полками ретироваться на поселения. Я сказал, что для марша надобны деньги – и для этого не худо захватить положенные в Губернском Правлении, заимообразно. Он очень рассердился за такое мнение и сказал, что это будет грабеж, что собственность должна быть неприкосновенна. Впрочем, прибавил, теперь нечего рассуждать, наше дело будет слушаться приказов начальника. С вечера сделав распорядок, кому где быть и как идти – разошлись. Перед делом я зашел к нему спросить, нет ли каких новых распоряжений, он сказал – «теперь Бог управит остальное». На площади его видел мельком с Гвард. экипажем и более уже не видал. Первые мои прибавления и показания других усовершат описание его действий.