Декабристы - [71]

.

Но для того чтобы эти и подобные идеи были восприняты адекватно, Бестужеву необходимо было доказать свою готовность сотрудничать со следствием. Поэтому его показания наполнены развернутым изложением замыслов заговорщиков. Весьма подробно он пишет о взаимоотношениях с Польским патриотическим обществом, не менее детально рассказывает о революционных планах Васильковской управы, о цареубийственных приготовлениях Пестеля, Артамона Муравьева, Василия Давыдова и других участников Южного общества. Кроме того, логика ведшейся Бестужевым игры вела к «называнию фамилий» известных ему участников заговора.

Особенно не повезло «соединенным славянам». Видимо, по-прежнему считая их «пушечным мясом», Бестужев в показании от 27 января впервые заявил, что в ходе «объединительных» совещаний «славяне» сами вызвались «покуситься» на жизнь императора^{522}. Он вспомнил о находившемся у него, а затем уничтоженном списке «славян», в котором были помечены те, кого готовили на роль цареубийц, и утверждал, что большинство «славян» сами внесли себя в этот список.

На этих показаниях Бестужев-Рюмин настаивал почти до самого конца следствия. Однако в мае ему были предложены очные ставки со «славянами», и он был вынужден согласиться с тем, что почти все они попали в злополучный список «заочно», будучи помещены туда самим Бестужевым, а также славянскими «посредниками» Горбачевским и Спиридовым^{523}.

Правда, в игре со следствием у Бестужева-Рюмина была некая грань, за которую он не переступал никогда: возможность доказать свою искренность за счет Сергея Муравьева.

То, что подполковника Муравьева-Апостола, руководителя военного мятежа, не оставят в живых, с самого начала следствия было понятно всем, в том числе и ему самому. Однако Бестужев самоотверженно бросался защищать друга, пытался взять на себя как можно большую часть его вины. В бестужевском показании от 5 апреля читаем: «…не он меня, а я его втащил за собою в пропасть». Эту мысль он развивал и потом, в показаниях от 7 мая: «…здесь повторяю, что пылким своим нравом увлекая Муравьева, я его во всё преступное ввергнул. Сие готов в присутствии Комитета доказать самому Муравьеву разительными доводами. Одно только, на что он дал согласие прежде, нежели со мной подружился, — это на вступление в общество… Это всё общество знает, а в особенности Пестель, Юшневский, Давыдов, оба Поджио, Трубецкой, Бриг-ген, Швейковский, Тизенгаузен». Составляя это показание, Бестужев, скорее всего, рассчитывал получить очные ставки не только с Сергеем Муравьевым, но и со всеми «знающими». И, предупреждая возможное «запирательство» со стороны товарищей по заговору, добавлял: «Каждому из них, буде вздумает отпереться, я многое берусь припомнить»^{524}.

Однако ни сложная игра Бестужева-Рюмина, ни его самоотверженность по отношению к Сергею Муравьеву не нашли понимания у следователей. «Генералы» не простили ему высказанного в письме царю пренебрежения к собственным персонам. Всё время следствия Бестужева подозревали в неискренности на допросах, в утаивании части правды.

«В представленных Комитету ответах ваших вы сокрыли некоторые важные обстоятельства, о коих имели совершенную известность, и о коих теперь собраны достоверные сведения»; «комитет, имея все средства уличить вас в том, о чем вы говорите превратно или вовсе умалчиваете, не желает однако же лишить вас возможности к добровольному открытию всего вам известного»^{525} — такие фразы содержатся почти в каждом «вопроснике», адресованном Бестужеву. Половину февраля, март и апрель 1826 года заговорщик содержался в тюрьме в ручных кандалах.

В связи со следствием над Бестужевым-Рюминым стоит вернуться к вопросу о причинах позднейшего отторжения современниками его личности и дел. Именно на следствии в сознании декабристов начал формироваться прижившийся в мемуаристике вышеизложенный миф, что сопредседатель Васильковской управы был экзальтированный «зеленый юнец», ничего полезного для тайного общества не сделавший и при этом глупый и необразованный.

Отчасти виновником возникновения этого мифа — особенно в отношении необразованности — был сам Бестужев-Рюмин. Очевидно, еще в ходе следствия его товарищам по заговору стало известно, что он просил у генерала Чернышева разрешения отвечать на вопросы по-французски — «потому что я, к стыду моему, должен признаться, что более привык к этому языку, чем к русскому». В просьбе было отказано «с строгим подтверждением чрез коменданта, чтобы непременно отвечал на русском языке»^{526}. И хотя на самом деле Бестужев писал по-русски не хуже, чем по-французски, а его показания поражают точностью подбора слов, образностью и грамотностью (в рамках грамматических представлений начала XIX века), ему не простили признания в неумении изъясняться на родном языке. В позднейших мемуарах этот факт нашел отражение в комичной истории с французскими словарями, которые Бестужев будто бы листал в камере, чтобы переводить на русский свои ответы комитету^{527}.

Однако этого эпизода явно недостаточно, чтобы в глазах современников один из главных руководителей заговора превратился в «недоумка», не умеющего себя вести в приличном обществе. Процесс же этого превращения хорошо прослеживается, в частности, в показаниях А. 3. Муравьева и позднейших мемуарах И. Д. Якушкина.