Декабристки. Тысячи верст до любви - [45]

В тот день она все-таки сумела снова убедить себя, что с Машей не случилось ничего страшного и что скоро девочка все поймет. Но дата отъезда старшей дочери в Москву приближалась, и Александре надо было подготовить девочку к этому, а она, вспоминая ее полные страха глаза, до последнего момента не могла заставить себя это сделать. Можно было, конечно, поручить это дело любой из гувернанток, но Давыдова боялась и этого. Боялась, что, если Маше скажет об отъезде кто-нибудь из домашних, девочка окончательно уверится в своих подозрениях: мать разлюбила ее и не хочет с ней больше разговаривать. И разубедить ее в этом у Александры уже не будет никакой возможности.

Так она и тянула с разговором до последнего и велела привести Машу к себе в спальню, лишь когда откладывать дальше страшную новость было уже нельзя. Старшую дочь Давыдовых давно ждали в Москве, и нужно было срочно начинать укладывать ее вещи, а значит, и поставить девочку в известность о ее переезде. Сделать это утром, здороваясь с детьми, Александра Ивановна не решилась, и завтракать маленькая Маша отправилась в неведении, однако за столом девочка сидела очень тихо, и вид у нее был такой грустный, словно она уже догадывалась о том, что ее ждет. То ли проболтался кто-то из слуг, то ли сама Александра была утром настолько нервозна и расстроена, что Маша заметила ее состояние? Этого Давыдова так и не узнала.

Сразу после завтрака она тоже не смогла заставить себя подойти к дочери. Ее решимости хватило лишь на то, чтобы попросить привести Машу к ней в будуар через час. И сразу же после того, как это распоряжение было сделано, Давыдова пришла в ужас: ей стало ясно, что это будет самый страшный час в ее жизни – час бессмысленного ожидания той минуты, когда она окончательно и бесповоротно потеряет еще одного из своих детей.

Весь этот час она металась по комнате, порываясь то бежать в детскую и объяснять все Маше немедленно, то звать служанку и просить ее привести дочь позже или даже не приводить ее в этот день вообще. Но каждый раз, оказываясь у двери или протягивая руку к звонку, она останавливалась, понимая, что все равно не сможет сделать ни того, ни другого. А время шло, минуты неслись одна за другой, и Александра Ивановна со все возрастающим страхом думала о том, что час – это на самом деле совсем немного…

Наконец, в дверь будуара постучали, и гувернантка, услышав разрешение войти, впустила в комнату притихшую и оглядывающуюся по сторонам затравленным взглядом девочку.

– Машенька… – срывающимся голосом начала Александра, но сразу же замолчала, не зная, как начать разговор. А дочь продолжала смотреть на нее широко распахнутыми глазами, и их взгляд постепенно менялся. Страх и надежда в нем уступили место пониманию и обреченности.

– Маменька, вы хотите, чтобы я уехала? – спросила девочка, и в ее голосе прозвучала полная уверенность в том, что ее действительно куда-то отсылают. Она и спрашивала об этом как будто бы только для того, чтобы подтвердить и без того известные ей вещи.

– Дочка, тебе очень нужно уехать в Москву, – дрожащим голосом принялась убеждать ее Давыдова. – Это не потому, что ты плохая девочка, и не потому что я тебя не люблю, клянусь тебе, моя милая! Просто мне надо уехать, к папе, я же говорила вам всем об этом, а без нас с папой о вас некому будет заботиться, и поэтому тебе надо ехать к твоим тетушкам… Понимаешь, Машенька?..

Она не заметила, как оказалась стоящей на коленях перед дочерью и прижимающей ее к себе. Девочка уткнулась лицом ей в грудь и тихо, почти беззвучно заплакала. Так они и замерли, прижавшись друг к другу и поливая друг друга слезами, и Давыдовой вновь казалось, что время стоит на месте и что они будут обниматься и плакать вечно. Хотя на самом деле, как она узнала потом, это длилось чуть больше четверти часа…

Маша первой перестала плакать, оторвалась от матери и посмотрела на нее покрасневшими и словно бы чего-то еще ожидающими глазами. Но чего ждала от нее дочь, Александра, как ни старалась, понять не могла.

– Я очень тебя люблю. И если бы на то была моя воля, я бы ни за что с тобой не рассталась! – повторила она уже не раз сказанные дочери слова. – Ты же мне веришь? Я ведь никогда тебя не обманывала! Ну скажи же, что ты мне веришь, Машенька!

– Я верю… верю! – слабо пискнула девочка и снова зашлась в плаче. Александра принялась осторожно, едва касаясь завитых русых локонов дочери, гладить ее по голове. Она знала, что дочь обманывает ее и что на самом деле она убеждена: ее разлюбили. Но изменить это было уже не в ее силах.

– Пойдем в детскую, и ты выберешь, какие игрушки возьмешь с собой в Москву, – предложила она Маше и вздрогнула от отвращения к самой себе – так фальшиво прозвучали ее слова. – Какая кукла у тебя любимая, кажется, Жюли?

– Да, Жюли, – безучастно ответила девочка.

– Тогда пойдем, соберем Жюли в дорогу, сделаем ей саквояж и сложим туда ее одежду, – продолжила Александра, уже совсем не надеясь, что дочку заинтересует такая игра. Маша кивнула, но в ее глазах действительно не было ни малейшего энтузиазма. Давыдова принялась нежно вытирать ей слезы кружевным носовым платком, но они все катились и катились из покрасневших детских глаз.